Но так длилось недолго. Совсем недолго. Что сталось с бедной женщиной и всем семейством? С самим кадетским начальником и его дочерями, особенно младшей? Кто знает? Мальчик не знал.
Так никогда уже и не узнал.
В полнейшей окружающей неразберихе юный кадет на свой страх и риск решил пробираться к отцу. На юг. В Ташкент. Но подросток ведь! Почти ребенок, хотя и в строгой военной форме. Оно, кстати, по тем временам даже к худшему.
Как ни странно, поезда еще ходили почти во всех направлениях и, опять-таки как ни странно, достигали своих названных в старорежимных расписаниях пунктов назначения.
И если было глянуть на Россию сверху, с отстоящей от безумности сиюминутных событий точки, прохладным сканирующим взглядом – вся она пересекаема и перебегаема мелкими удлиненными ползущими и пыхтящими тельцами различного размера и вида железных существ. Железнодорожных существ. Поездов, в смысле.
Но это ненадолго уже. Тем более что вид с самой земли был уже не столь осмыслен и утешающ. Повсюду своя власть, свои причуды, свои безумия и свои предпочтения, грозившие весьма серьезными неприятностями. В основном смертью и погибелью грозили. Безумия бывали почти невероятные, редко воспроизводившиеся и воспроизводящиеся во всей мировой истории.
С премногими мытарствами подросток добрался до Самары, где на тот момент и был захвачен белочехами, внесшими пущую неразбериху во всю эту невообразимую сумятицу тех дней. Они благополучно и дотащили его до Читы, откуда сами отправились в дальний-дальний Владивосток.
Во Владивостоке наших чехов, отобрав у них все вооружение, со многими отсрочками и пертурбациями посадили на всевозможные корабли и кораблики. И в результате, немирные путешественники через долгие и угрюмые годы общеевропейских разборок добрались-таки до своей милой зеленой и во многом благополучной, обойденной большими и великими сражениями той губительной войны Чехии, ютившейся как островок немыслимого по тем временам сохранившегося уюта и покоя среди развороченного и растревоженного мира.
Ну, кроме отдельных, немыслимо энтузиастических и идейных. Вроде того же коммунистического товарища Гашека, оставшегося творить новую неведомую жизнь на территории старой и неведомой ему страны. Новыми, неведомыми же и весьма, на привычный старорежимный взгляд, ужасающими средствами.
По тем временам откровенно обнаружилось, обнажилось в человеке постоянно в нем присутствующее, но в иные дни если не сладко, то достаточно крепко спящее, упрятанное, экранированное нечто нечеловеческое. Вернее сказать, даже, как это принято называть, сверхчеловеческое. Когда немалое количество вроде бы вполне доселе вменяемых людей становится обуреваемым вдруг (или не вдруг!) неземной идеей небывалого ближайшего человеческого счастья, правда, отделенного годами жестокостей, как всегда, представляющимися неизбежными и краткими. Не мыслящимися даже как серьезное основание и аргумент в борьбе идей. Недолжными даже к поминанию. И, соответственно, одни говорят другим:
– Лично я против тебя ничего не имею. Даже напротив, ты мне премного по-человечески мил. Но это выше личных отношений! – говорят, мысля нечто великое классовое, религиозное или национальное. В общем, неизбежное, неогибаемое, почти мистическое.
И стреляют.
Да, вот так.
Задолго до той самой Читы, куда добрались наши, вернее, далеко не наши, аВ общем-то, даже и непонятно, какие и чьи чехи, отца девочки ссадили с поезда и мобилизовали в армию Колчака. Война – она и есть война, кем бы и против кого ни велась.
Но не всем она по душе. Двое приятелей-сослуживцев, постарше и премного уставших от всех этих неразберих, истосковавшихся по дому, по сельской своей благостной рутине, подговорили отца девочки, собственно о ту пору, как поминалось, совсем еще мальчика, бежать. Бежать до хаты. Бежали. Попытались. И были пойманы. Схвачены. Ох, подобных случаев несть числа. Бежали, бывало, целыми воинскими соединениями. Да куда же, по тем временам особенно и убежишь-то?!
Ранним холодным утром в одном белом, жестком, давно не стиранном нижнем белье, со связанными за спиной руками, шли они босые, чуть-чуть спотыкаясь и покачиваясь над неровностями проминающейся сырой земли, к месту своего назначенного расстрела. К дальнему, темневшему в утреннем тумане оврагу. Мальчик не чувствовал ничего. Вернее, мало что понимал. Он был буквально опустошен физически и душевно всем предыдущим. Его подельники брели в мрачном отчаянии и бессилии. Брели, не произнося ни слова, не глядя друг на друга и вряд ли что различая окрест себя. Их подвели к краю темного, дышащего влагой рва и поставили в рядок. За спиной раздались знакомые хриплые команды, перебор затворов и следом выстрелы. Мальчик видел, как мгновенно подкосились ноги у его соседей справа и слева.
Он сам остался стоять. Его простили. По малолетству. Офицер расстрельной команды первым заметил, как голова мальчика стала абсолютно белой. С тех пор его и прозвали белоголовым.
Ну, а потом:
Да, великий пафос и удивление быть свидетелем и почти участником потрясающих событий!
Но есть и странное, почти неведомое нам обаяние тихого и монотонного проживания в маленьком аккуратном швейцарском домике всю свою нехитрую жизнь, когда вокруг грохочут войны, льется кровь, восходит гарь, ноздри забивает едкий и тошнотворный запах всеобщего трупного гниения. А тут – синие горы, прохладный, чуть разреженный воздух и размеренный быт. Обаяние! Невозможная прелесть! Место кратких каникулярных вакаций всевозможных террористов и пламенных революционеров. Отдохнут, поправят нервы, здоровье – и снова в бой! Вечный бой! А ты здесь навсегда со срезанным душевно-ментальным уровнем аффектаций и всякого рода пафосных синдроматик – чудо что такое! И так веками. Почти навсегда.
Как-то тихим мирным утром брел я в предместье тамошнего солидного города Базеля и обратил внимание на небольшой ладненький домик красного кирпича. Белыми же кирпичиками по красным аккуратно была выведена дата его сооружения – 1942 год.
Господи, все вокруг по всей Европе рушилось, гибло и пропадало! Мы среди диких морозов и злодейств германских насильников теряли практически все и вся, последними неимоверными усилиями упираясь ногами, вгрызаясь зубами в родную промерзшую землю! А здесь камушек за камушком некто спокойно созидает, оттирая мирный пот и среди ясного летнего полдня взглядывая в негрозное небо – неземное что-то!
Кстати, знаменитый конфуцианец Дун Чжунжу времен Ханской империи описывал историческо-временной процесс как последовательную смену царств – черного, белого и красного. А вот тут мы имели их разом, обступивших маленькую, зажатую в самой себе Швейцарию. Черные – фашисты, белые – капиталисты, красные – коммунисты. Как при этом не сжаться и не содрогнуться от ужаса?! Какой тут – господи! – Дун Чжунжу?!
Ан устояли. Выжили. Дожили до наших дней.
Потом под напором красных все развалилось само собой. И все разбрелись. Побрели, потащились в разные стороны. Юнкер в достаточно большой толпе полураспущенных вояк, но все еще сохранявших оружие и какую-никакую униформу, поплелся в направлении Монголии. А куда еще? Всюду были помянутые, но, по сути, совсем другие, красные, белые, черные и прочих неведомых цветов. Непонятно кто. Хотя и в чуждой Монголии в те времена все происходило подобным же невообразимым образом.
Брели днями и ночами. Иногда ночами спали. Иногда сваливались посередине дня и забывались неверным сном. Палило солнце. Местность была открытая и пустынная, просматриваемая воспаленными и слезящимися глазами на километры вокруг. Хотя что можно было рассмотреть этими опухшими, гноящимися и слезящимися глазами? Марево. Миражи и фантомы.
Вверху парили большие внимательные птицы. Порой с предупреждающими вскриками они проносились прямо над головами шарахавшихся в сторону людей. Потом уже и не шарахались. Сил недоставало. Изредка палили им вослед. Безрезультатно. Палили, пока оставались патроны. Но их оставалось немного. Ненадолго. Просто вяло отмахивались. Прямо на глазах меняя свои размеры и конфигурацию, крылатые существа гигантскими серыми тенями загораживали небо, жаркими женскими голосами на ухо нашептывая бредущим:
– Все, все. Черный полог заворачивается с горизонта. Ты уже ничей. Ничей! Ничто не укрепляет в этом мире. Чернота вычеркивает тебя из списка наличествующих сущностей! – какая чернота? Какие сущности? Прочь, демоны серых пределов!
Понятно, что мало кто вникал в это и понимал смысл подобных нашептываний и вскликиваний. Да и не было уже никаких сил понимать, вникать в данного рода различения и дефиниции. Разве только чувствовать. Так ведь и чувствовать надо уметь.
Машинально и вяло продолжали отмахиваться ладонями прямо у своего лица от придвинувшейся уже вплотную пустоты, как от тех же угольно-черных мух, мучивших не менее птиц. Они внедрялись под кожу и брели с несчастными их неверным путем многие километры, медленно, не спеша (а куда им спешить?!) выедая изнутри.
Да, скорее всего все было именно так.
Постепенно рассеялись все спутники. Или просто не было сил и внимания их различать. Во всяком случае, мальчику казалось, что он давно уже бредет в полнейшем одиночестве. Да так и было – брел один. В его тогдашнем состоянии он вряд ли мог что-либо оценивать адекватно. Так что исчезновение своих былых соратников обнаружил, вернее, как-то мог осмыслить, наверное, дня через два-три. А может, и пять. А может, и через месяц. Да в его положении присутствие кого-либо иного, ему подобного, мало что изменило бы.
Вряд ли путешествие длилось столь долго, как ему позже представлялось.