Официант медленно приближается, почти подплывает к отцу, грациозно огибает его с левой стороны и, деликатно наклонившись, ставит стакан с цветным наполнением на столик. Что-то тихо спрашивает, получает ответ, согласно кивает и независимо удаляется в сторону домика.
Отец сидел неподвижно, вглядываясь в сторону моря. Ветер шевелил его белые волосы и разносил в разные стороны звуки неясных голосов и птичьих вскриков. Книга шелестела страницами. Девочка слышала их шорох, еле различимое лепетание человеческих голосов.
В определенное время в другой стороне пляжа возникала тощая фигура разносчика фруктов. Вернее, развозчика, так как обок его, перебирая тоненькими спичками ломких ножек, тихо ступал маленький, покорный, почти блаженный ослик, поверх которого мерно покачивалась прилаженная, непомерного размера, деревянная конструкция с фруктовой поклажей. Приближаясь к месту расположения девочки и ее родителей, по пути торговец должен был миновать огромную, сложностроенную архиерейскую дачу, упрятанную за высоким, прямо-таки пылающим на солнце, каменным беленым забором. Ее обитатель архиепископ Виктор был впоследствии убит самым странным и жестоким образом. Все были просто в смятении. Убийц не нашли. Искали, но не нашли. Видимо, не очень-то и искали.
Но это позднее.
Торговец уверенно и заученно выкрикивал: "Банана! Яболока!"
Ослик с хозяином исчезал в жарком мареве водяной пыли.
Девочку окликали, поднимали, ставили на ноги. Некоторое время она стояла, покачиваясь и протирая глаза. Снимали с нее покрывало, встряхивали и отдавали прислуге. Обертывали в какие-то красочные легчайшие ткани и несли к повозке. Естественно, уже не с той поспешностью и беспокойством, что после падения в реку.
Но нет, нет. Скорее всего, она сама бежала, чуть-чуть проваливаясь упругими ножками в мягком рассыпчатом песке. Временами она серьезно взглядывала вниз и снова, крепче ухватившись за руку отца, поспешала за взрослыми. Иногда девочка тревожно взглядывала назад. Убедившись, что братишка, вцепившись в руку матери, поспешает вослед за ними, она снова легко и беззаботно бежала дальше.
Все забирались в коляску, и возница-китаец трогал.
Странное дело, среди всех этих действий, возникновений и перемещений девочка помнила по преимуществу только себя, хотя рядом были ведь и сестры с братом. Ну, положим, брат присутствовал. Иногда вспоминался. А сестры – действительно странно – почти никогда. Просто удивительно.
* * *
В окнах показались многочисленные низкорослые серые строения, обрамленные неказистыми сизоватыми заборами. За ними в пустынных садиках чернели голые узловатые ветви промерзших деревьев. Затем выплыли и более прочные, но такие же серые, вернее, бордово-бурые несколькоэтажные кирпичные здания. Медленно въезжали в город. Видимо, немалый. Под окном обнаружилась стремительно бегущая назад сизая полоса платформы. Она постепенно замедлялась. Поезд засопел и остановился. Дернулся и остановился окончательно.
Все замерло.
Прямо против окна, спиной к вагону на перроне стоял мальчик, одетый весьма неказисто, если не сказать, нищенски. Почти такого же возраста, как сама девочка. Он оглядывался по сторонам, словно отыскивая кого-то. Вид его был неспокойный, тревожный и тревожащий. Обернувшись, он мельком бросил взгляд на девочку. Она ничем не привлекла его внимание. Не заинтересовала. И отвернулся. Но его вид прямо загипнотизировал девочку. Она не могла оторваться от него. Что-то ее беспокоило. Она видела, как сзади к нему приближался тяжело одетый в синюю неуклюжую, собранную многочисленными складками униформу крупный милиционер. Мальчик его не замечал. Милиционер был без шинели и шапки, в одной гимнастерке и пузырчатых штанах, заправленных в сапоги. Сбоку на кожаном ремне из темно-коричневой кобуры виднелась тускло поблескивающая темная ручка револьвера. Девочка видела подобные же у китайских полицейских.
Все было очень непонятно. И тревожно.
Милиционер подошел и положил руку на плечо мальчика. Тот вздрогнул, сжался и, как показалось девочке, жалостливо обернулся на нее. Девочка тоже вздрогнула и в ужасе прильнула к окну. Чем она могла помочь ему?
– Вот, не будет больше хулиганить. А то расхулиганились тут все. Удержу нет. Бандиты. Всех бы пересажать, хоть жить можно было, – с мрачным удовлетворением откомментировала соседка и пожевала сухими губами. – Вот, уведут. Так ему и надо. Маленький еще. Небось мамка с папкой потерялись… – и после долгой паузы добавила, – или померли вовсе. Поубивали. Всех тут, поди, поубивали.
Девочка снова обернулась к окну. Поезд уже тронулся, отчаливая от перрона, набирая скорость, оставляя там все уменьшавшиеся фигурки прижавшихся друг к другу мальчика и милиционера. Они стояли на платформе одинокие и всеми покинутые. Сердце разрывалось, глядя на это одиночество.
Некое облакоподобное образование нахлынуло на них сзади, обняло и поглотило. Помедлило мгновение и бросилось вослед поезду. Девочка отодвинулась от окна. Взглянула на соседку и снова посмотрела наружу – только голые заснеженные просторы за окнами поезда стремительно улетали назад, в то время как дальние судорожно бежали вослед, спотыкались и падали, боясь отстать, навсегда остаться в этих унылых и неприглядных местах.
– Эх, так никогда и не доехать, – вздохнула соседка и, подтянув ноги в толстых крупно вязанных серых шерстяных носках, примостилась на лавке. Натянула на себя просторный, той же серый вязки, платок и тут же засопела. Девочка наблюдала ее маленькую неподвижную фигурку. Потом тоже прилегла и задремала.
* * *
Их немалый четырехэтажный дом ярко-красного кирпича, окруженный кирпичным же забором с маленькими амбразурками поверху, в самом центре территории концессий был густо увит жесткой переплетающейся зеленью.
Кованые чугунные узорчатые ворота, ведшие во двор, тоже были изукрашены прихотливым растительным орнаментом. Входная дверь дома, темного массивного дерева, как тяжелая рама, обрамляла большое полотно толстого мелкогофрированного стекла, напоминавшего речную рябь. Девочка подолгу всматривалась в его глубину, замечая на упрятанном подрагивающем дне всякую водяную и глубоководную тварь. Проводила пальчиком по неровной поверхности. Замирала. Тварь на недосягаемой глубине начинала шевелиться, разевать вялый рот и произносить что-то невнятное. Девочка прислушивалась. Разобрать было невозможно.
Видимо, длительные созерцания дверной стеклянной колеблющейся ряби и подвигло ее на то самое помянутое речное приключение. Вполне возможно. Хотя утверждать с уверенностью не берусь.
За домом начинался густой сад, где по весне выделялась ярко расцветавшая пышным белым цветом молодая акация. Совсем, совсем как у нас, под Москвой. В низкорослой деревне Ямищево. Или нет, нет, скорее, все-таки в Звенигороде, на посаде, как раз через речку, напротив монастыря, который своими ярко-красными стенами, оттененными густо – зеленым орешником, мягко повторял прихотливые взлеты холмов и провалы низин. Орешник по осени наливался неисчислимым количеством тройчатых орехов. Их моментально же и обирали.
Лежа на рассыпчатом белом песке у мелкой, теплой, прогретой до самых небольших своих глубин речки, когда лень было переходить ее по обшарпанному деревянному мосту, мы, бывало, целыми днями наблюдали жизнь, творившуюся у стен монастыря на противоположной стороне реки. В общем, обычная, ничем не примечательная жизнь небольшого советского городка, оккупировавшего монастырь для своих житейских нужд.
Так доводилось проводить целое лето во времена моего послевоенного скудного и вольного детства. Да, там тоже расцветали сирень, черемуха и акация. Было чудо что такое!
Девочка всматривалась в глубину сада. Казалось, что кто-то усатый и бородатый подмигивает из сумерек зарослей. И тут же прячется. Девочка приглядывалась и обнаруживала множество перебегающих с места на место причудливых изменчивых физиономий. За ними было не уследить. Но, в результате, воцарялся один – главный, большой, густо-бородатый и серьезный. Зеленый. По ночам он строил ужасные гримасы, отгоняя от их жилища надвигающихся со всех сторон из сумрака чужих и небезопасных.
Вечерами в саду вдоль всех дорожек и поверх забора зажигались разноцветные бумажные фонарики – желтые, синие, розовые, зеленые. Девочка начинала кружиться, раскинув руки. Она приходила в возбуждение и не могла уже остановиться. Ее смех походил на всхлипывания. Странное было состояние.
Мать, успокаивая, прижимала ее к себе. Девочка затихала. Присутствующие деликатно отворачивались, как бы занятые какой-то оживленной беседой. Или действительно были серьезно увлечены чемто там своим. Скорее всего, именно так.
Мать уводила ее в спальню. И вправду, время уже было идти в кроватку. Да и гостям пора по домам. Все расходились.
Иногда по вечерам девочка присаживалась на корточки около низенькой лампы, расположенной в самой траве около высокого крыльца. Почти погружаясь в траву лицом, она следила, как огромные насекомые твари, производя неумолчный шум мощными прозрачными крыльями, влеклись, слетались на огонь. Они неостановимо бились об обманчивую и манящую, обладающую для них какой-то неодолимой затягивающей силой, светящуюся стеклянную оболочку. Взлетали наверх и с треском сгорали в горячем, подымающемся вверх воздухе и открытом пламени газового язычка. Картины трагедий и необоримых влечений!
Сбоку, как резные украшения, задрав изящные головки, замерли маленькие темные ящерки. Выбрасывая тоненькие ласковые язычки, они улавливали неверные движения крылатых, погруженных в некий транс существ и тут же вбирали их в себя.