Оказавшийся рядом рыбак огрел акулу по голове огромным металлическим шестом. Она издала шипящий звук сдувшегося футбольного мяча. Рыбак засунул шест ей в пасть и резко дернул в сторону. Оттуда вывалилось несколько крупных зубов с острейшей, как нож, кромкой. Рыбак протянул два из них девочке. Та взяла их осторожно двумя пальцами и аккуратно положила в кармашек платьица.
Девочка лежала на теплом песке бескрайнего ярко-желтого пляжа и смотрела в небо. Она вдруг осознавала себя нестерпимо одинокой, затерянной во Вселенной. В той необозримой и необитаемой, о которой рассказывал отец. Ей становилось бесконечно грустно. Слезы наворачивались на глаза. Она замирала и лежала неподвижно.
Следом под песком она ощущала какие-то шевеления, чуждые проползания. Возможно, даже и странные чьи-то поползновения. Сухие потрескивания и шорохи осыпающегося слоями песка, проваливающегося в неведомые пустоты и глубины. Можно было расслышать и невнятные восклицания. Кого-то утаскивают вглубь – догадывалась девочка. Это понятно. Это здесь случается. Это известно всем. Местные песчаные, вечно подхихикивающие злодейки-ящерицы славились коварством и подобными проделками. Оглянуться не успеешь, а уже бродишь, низко наклонив голову, по тускло освещенным, длинным, узким, глухим, почти полностью лишенным воздуха подземным песчаным коридорам. Покачивающиеся призрачные тени перебегают дорогу и исчезают в боковых ответвлениях. Голос отлетает от тебя на расстояние двух-трех шагов, сворачивается в липкий комочек и падает прямо у ног. Не докричишься. Недоплачешься.
Девочка поправила под собой полотняную подстилку, еще раз удостоверившись в ее прочности.
Кстати, почти точно так же, лежа на жестковатой траве английского клуба, наблюдая отца, в шортах бодро вышагивающего по гольфовому полю, она замечала какие-то быстрые тощие волосатенькие ручки, стремительно выскакивающие из глубины лунок, цепко хватающие мячики и утаскивающие их в неведомые подземные пространства. Правда, потом, с какими-то своими, видимо, еще более коварными замыслами, возвращали их обратно. Девочка задумывалась.
Взрослые, занятые своими бесконечными проблемами, подсчетами ударов и очков, мало что замечали. Или замечали, но совсем не то. Не то, что нужно. Но девочка все подобное видела неукоснительно и в невероятной откровенности. Легко обнаруживала, вычленяла и отделяла. Даже знала заранее. Отец, наверное, тоже ведал про то. Скорее догадывался, но не подавал виду. Девочка быстро взглядывала на него, и ей казалось, что он отвечал ей таким же понимающим взглядом.
Но, вообще-то, здание гольф-клуба, где наличествовали три бара, ресторан, спальные апартаменты и бильярдная, у нее было в гораздо большей степени связано с большим и темным кинозалом, где в ожидании отца она, замирая, бесконечно долго следила приключения ярко раскрашенных и отчаянных мультипликационных героев. Тех же, к примеру, только что объявившихся в мире Тома и Джерри. Да что она! Огромные здоровенные американские вояки, ветром мировой войны на краткое время занесенные сюда, раскрыв рот, следили нехитрые перипетии рисованных чудиков.
Да, да, помнится, гораздо-гораздо позже и в моем отечестве, удаленном от всего американского, напористого и яркого, даже противостоящего ему всем возможным своим идеологическим напряжением, все-таки, в результате, тоже объявились внешне невинные герои диснеевских фантазий. Но это только внешне. А так-то:
И первой была "Белоснежка и семь гномов". Или "Ледовая фантазия"? Или все-таки "Белоснежка"? Уж и не припомню, не берусь утверждать. Но эффект был соответствующий. Не знаю даже, стоит ли его здесь описывать. Видимо, нет.
Девочка прислушивалась. Никого. И только она собралась заплакать, как из воды появлялась мать с шумом и плеском сбегающих к ее ногам бесчисленных посверкивающих водяных струй. В черном, плотно облегающем ее массивное тело купальнике она выглядела как крупный морской блестящий зверь. Она отряхивалась, вскидывала копну золотых волос. Того самого неповторимого оттенка, который унаследовала от нее и девочка и который был предметом зависти и вожделения черноволосых китайцев. Золото – оно ведь везде связано со счастьем, процветанием и благоденствием. Что тут возразишь? Надо только дотянуться, коснуться его.
Мать взблескивала множеством сверкающих стеклянных, разлетающихся во все стороны капель. Набрасывала на себя огромное полотенце и замирала, глядя назад, в море, откуда только что вышла. Словно боялась забыть его. Отдельные капли долетали и до девочки, но не тревожили ее, укрытую мягким безразмерным покрывалом. Ну, разве что совсем отдельные, легко щекочущие и тут же высыхающие, оставляющие лишь легкое пятнышко белесой соли. Девочка всякий раз слизывала его с руки, ощущая легкий горьковатый вкус. Но странное, немного беспокоящее ощущение чуть стянутой кожи длилось еще некоторое время.
Схожее случалось девочке пережить, когда она плавала в неглубокой воде и маленькие рыбки подплывали к ней снизу, касались тела, легко и не больно пощипывали. Было щекотно и нестрашно. Однако через некоторое время какая-то слабость овладевала всем телом. Род безволия. Но нельзя, нельзя было поддаваться! Тем более что, скорее всего, это могло быть предвестием чего-то более серьезного и даже опасного. Крупного, укрытого и таинственного. Девочка напрягалась и выскакивала на берег, оглядываясь, представляя себе то, неведомое, невинной и беспомощной жертвой чего она могла бы оказаться. Ее крупно передергивало. Она отбегала подальше от кромки воды, быстро вытиралась и забиралась под огромное теплое покрывало.
Девочка успокаивалась, поворачивалась на бок и смотрела вдаль, вдоль начинающегося прямо от ее глаз бесконечного, плоского, изредка вскидывающегося небольшими припухлостями желтеющего пространства. Песчаный пляж тянулся вдоль моря километрами.
На достаточном удалении она обнаруживала маленькую ладную фигурку отца, раскинувшегося в просторном шезлонге под тенью огромного розоватого зонта. Светлая голова вырисовывалась на фоне густо-синего неба.
Если долго присматриваться, то фигура и лицо отца постепенно обнаруживались, проступали из густой тени в невероятной стереоскопической яркости и необыкновенной очерченности, вырисованности каждой детали. До тоненького ободочка круглых бухгалтерских очков. До каждого расчесанного волосика аккуратно подстриженных щеточкой усиков.
Девочка видела буквы на распахнутой странице газеты, где по-русски, а скорее всего и даже наверняка, по-английски было написано что-то вроде: "Сегодня германские войска в нарушение международных договоренностей вступили на территорию независимой Австрии", что означает, фактически начало Второй мировой войны. Хотя, нет, нет, это случилось еще до ее рождения. Скорее всего, она могла бы прочитать: "Сегодня в Берлине подписан акт об окончательной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии".
Да, Германия капитулировала!
Это было свидетельством окончания той самой великой и страшной войны. Я помню, помню! Вспоминаю тот день в Москве в соседстве Патриарших прудов, к названному времени ставших уже Пионерскими. Ранним майским утром бегу на соседнее Садовое кольцо, привлеченный доносящимся оттуда гулом и ропотом людской толпы. Победа! Мы победили! Мы одолели проклятых немцев!
Хотя нет, нет, это годом позже! А тогда была ранняя многообещающая весна уже менее тревожного, чем предыдущие, 1944 года. И я под ярким, еще прохладным апрельским солнцем бежал на Садовое кольцо, привлеченный приглушенными звуками толпы, мрачно взиравшей на столь же мрачное шествие плененных врагов по ярко озаренному почти неземным сияющим солнечным светом, выгороженному высокими домами пространству широкого проспекта. Немцы шли молча. Мы молча взирали на них. Садовое кольцо сияло под яркими лучами победительной весны.
Мы уже были победители.
Девочка прищуривалась. Она была чуть-чуть близорука. Но очков еще не носила. Ущерб ее зрения обнаружился несколько позднее. Так что разобрать мелкие официальные письмена она вряд ли могла, хотя читать научилась с самого что младенчества.
Отец откладывал газету и откидывался на спинку раскинутого пляжного полотняного полосатого кресла. На подлокотном столике легкой, почти паутинной конструкции, стоявшем по правую руку от него, лежит распахнутая книга. Ветер легко перелистывает желтоватые страницы. Да, собственно, ее можно начинать читать с любого места, так как были известны почти наизусть эти огромные, многократно перечитываемые фолианты великой русской литературы. Известны уже и девочке. Великие русские писатели, не покинувшие их в этих удаленных годами и расстояниями странно чуждых и уже все-таки не чуждых краях!
Гиганты, строго и спокойно взирающие на нас из затененной глубины столетий.
Примерно так в те далекие школьные годы и я определял их для себя. Вернее, так определяли их для нас наши торжественные и внимательные учителя. А мы просто неукоснительно следовали сим строгим и неотменяемым предписаниям, глядя на величественные, но и одновременно исполненные в весьма убогой графической манере серьезные и неумолимые портреты классиков, всматривавшихся в наши неосмысленные лица со стен переполненных послевоенных классов.
Они учили нас. Мы учили и изучали их. На пользу ли? Кто знает. Но уж, во всяком случае, не во вред.
От видневшегося в отдалении небольшого деревянного строения отделялась фигурка китайца-официанта, одетого во все ослепительно белое. На вытянутой руке с изящно поднятыми пальцами покоится маленький металлический поднос с прохладительным напитком. Опять-таки девочка видит все это в ослепительной четкости деталей и подробностей. Поднос, покачиваясь, изредка вспыхивает лучами, исходящими от сглаженных граней его нехитрого декора, бегущего по острой кромке. Лучи долетают до девочки и на мгновение даже слепят ее.