– Чили! Чили! Что же, теперь и веником убиться, что ли?! – бормотал наш пьяненький герой, неверными трясущимися руками пытаясь упихать в маленькую плосковатую пластиковую сумочку третью неумещавшуюся бутылочку известно чего. Или, скорее, даже наверняка, имея в виду то же самое, он произносил нечто повыразительнее: "Чили! Чили! Хуили!" – упрямо бубнил он, нисколько не продвигаясь в своей упорной, безуспешной и безутешной деятельности, грозящей окончиться и вовсе трагическим финалом. В смысле, слабый пластик мог просто порваться, не выдержав тяжести бесценного груза. Или бутылка выскользнуть из неосмысленных, неловких рук страждущего и разбиться о грязный, затоптанный кафельный пол, наполнив все помещение моментально узнаваемым, резковатым запахом обожаемого зелья. Вот тогда уж точно будет: Чили! Чили! Хуили!
Возможно, даже так и случилось. Скорее всего.
И все это в центре Беляева.
Девочка некоторое время лежала, глядя в далекий-далекий потолок, и засыпала.
Как-то среди такой же тишины и темноты девочка внезапно поняла, что жизнь преходяща. Что все умрут. И она тоже. Тут же вспомнился дядя Николай.
Все на этой земле однажды станут совершенно ей не известными, чужими и не помнящими ее. На какое-то мгновение ей вдруг представилось, как она стучится в некое абсолютно прозрачное стеклянное ограждение, отделяющее ее от всех остальных, смеющихся, целующихся, бегающих на поляне среди ярких цветов. Она кричит, безуспешно и безутешно бьет кулачками в жесткую преграду, пытаясь привлечь их внимание. Толстое стекло не пропускает звуков. Те, за преградой, пробегают прямо у самого ее лица по другую сторону прозрачной стены и ее не замечают.
Девочка замерла в темноте своей комнаты.
Она спала.
Ей снилась памятная сосна на диком дальнем севере. Девочка засовывает руку глубоко по самое плечо в пористый сыроватый снег, пытаясь достать до ее корней, но не может. Рука заледенела. Все тело покрывается ледяными каплями, как лицо той бедной русской дамы, умершей у них в доме и помещенной во вместительный холодильный погреб на заднем дворе. Тело девочки плачет этими крупными холодными каплями.
Вспоминается известный средневековый святой Себастьян, плотным округлым телом спокойно прислонившийся к столбу и покрытый многочисленными незасыхающими пунцовыми точечками крови. Несколько оперенных стрел покачивались в его теле, неглубоко зацепившись за толстую кожу. Девочка видела его изображение в одной из толстенных книг в отцовском кабинете.
Девочка хочет позвать кого-либо на помощь, но из ее замерзших уст вырывается жалкий писк. Все проходят мимо, не замечая. И понятно – она маленькая, еле заметная, пищит и совсем не похожа на себя.
Уже совсем за полночь, почти даже под утро оставшиеся гости и хозяева разбредались по многочисленным комнатам просторного дома. Все стихало до утра.
* * *
Сидя у окна, глядя на промелькивающие деревни и малолюдные поселения, девочка удивлялась их невообразимой тусклости, даже тоскливости. И сглаженности. Незапоминаемости, что ли. Видимо – зима, морозы, снега, заброшенность. Да и ее собственная непривычка к иным размерам, иной раскраске, иному обиходу. Ко всему привыкнуть ведь надо. Оптику соответствующую выработать. Все требует особого труда. Работы души и зрения, на которую так лениво подавляющее население земного шара. Но девочка не такая. Однако же и ей время на то нужно. И немалое.
– Да, зима, – замечает соседка. – Ничего не углядишь.
Действительно. Ничего. Как поминалось, ко всему приглядеться надо. Приноровиться. Время на то потребно. А тут еще кто-то внешний словно большой распластанной ладонью загораживает окно. Ладонь напрягается, стараясь выдавить двойное стекло. Что-то темное и шумное наваливалось на вагон. Девочка отшатывалась. И все исчезало.
Они вылетали из грохочущего тоннеля в открытое пространство. На огромной распластавшейся равнине, упиравшейся в серое, обрезавшее ее небо, ничего нельзя было обнаружить. Вернее, они – блеклые нескончаемые поля и серое, словно вязанное из не до конца промытой домашней шерсти небо – неболезненно обрезали друг друга. Переходили одно в другое. Перерастали. Врастали одно в другое. Кто знает, какие глубины, провалы и впадины скрывались в складках под этим ровным укрывающим белым полотном:
– На, детка, покушай курочки, – соседка вытаскивала из серой сетчатой вместительной авоськи замасленную газету, в которую было завернуто холодное желтоватое бездыханное куриное существо. Женщина отрывала громадную пупырчатую ногу и протягивала девочке. Та деликатно отказывалась.
Она вспоминала, как в поезде во время их давней поездки в Мукден тоже приносили в купе курицу. Слышался деликатный стук в плоскую дверь. Приотворяли. Улыбающийся китаец-стюард в красной униформе и маленькой конфедератке на голове протягивал в узкий дверной проем небольшой поднос. Девочка, свесившись с верхней полки, рассматривала лежащую на тарелке блестящую, словно полированную и отлакированную птичью тушку. Коричневым блеском она напоминала мебель их тяньцзиньского дома и деревянную отделку самого вагонного купе.
Курицу отсылали прочь.
Все прошлое, оставленное, припоминалось девочке какими-то вспыхивающими, вырванными, ослепительно и празднично освещенными, почти театральными сценами и кусками некоего феерического действа.
Они жили на зеленой, постоянно цветущей, в различные сезоны различно раскрашенной различными ослепительными цветами территории иностранных концессий в самом центре немалого китайского города Тяньцзинь. С одной стороны все это ограничивалось неширокой Лондон Роуд. С другой же оканчивалось небольшой круглой площадью с памятником знаменитому боксерскому восстанию. Тому самому, свидетелям которого (уже почти всем и повымершим ко времени рождения девочки) оно вспоминалось как безумная кровавая вакханалия неведомо откуда нахлынувших со всех сторон в большие города неведомых свирепых орд. Города заваливались трупами невинных обитателей и заливались их же яркой кровью.
Ну, нам это вполне знакомо. Случалось подобное.
Названия тайных обществ были заманчивы и пугающи – Красные повязки, Длинные волосы, Спущенные рукава. Девочка слышала о них. Особенно интригующим казалось последнее. Она представляла, как эти длинные спущенные рукава начинали затягивать в себя мелкие, попадавшиеся на пути предметики, соломинки, пушинки и пылинки. Затем и вещички покрупнее – насекомых, мух и мелких тварей. Потом мышей и даже зайцев. А следом и все окружающее вихрем устремлялось в те взвывающие как аэродинамическая труба, рукава. Впрочем, про аэродинамическую трубу девочка по тем временам вряд ли могла слышать.
Названная же скульптура была нехитра – простой бронзовый сжатый кулак, правда, немалого размера. Опять-таки казалось, что он, в подтверждение ее страхов, сжимается с той же ужасающей силой тех же самых таинственных участников кровавых вакханалий, наподобие упомянутых Спущенных рукавов, прямо затягивая в себя все окрестности. Так ведь он и был неким единственным представителем и посланником в нынешний мир того самого невероятного времени.
Девочка бросалась бежать, чтобы успеть выскочить из зоны его захвата. Понятно, что ныне по-научному это можно было бы описать эффектом черной дыры, если бы в сем присутствовал хоть какой мало-мальский элемент научности. Да и достоверности. Хотя кто знает.
Вокруг было много всего такого, претендующего на каждого и любого, случайно попавшегося, обернувшегося, просто мимо проходящего. Обитающего рядом, поблизости. Полно всего заманивающего, затягивающего, неумолимо засасывающего в себя и не столь кроваво-трагическим выше описанным образом и способом. Даже незаметно для самого человека. Вот вроде бы ничего и не изменилось, ан – поменялось все напрочь и бесповоротно.
И девочка это знала.
Правда, для корректности и полноты картины следует отметить, что в небольшом отдалении высился и по-домашнему скромный бронзовый памятник английским солдатам, так глупо положившим свои молодые жизни в бесславной опиумной войне. В отличие от бронзового кулака за этим бронзовым сооружением не наблюдалось никаких, кроме скульптурных, свойств и достоинств. Да и те были не то чтобы в преизбытке. В общем, скромное сооружение.
За площадью начинался густонаселенный, низкорослый, шумный и заманчивый китайский город.
Собственно, увидеть Тяньцзинь целиком или в какой-либо более-менее удовлетворительной полноте девочке, естественно, так и не удалось, поскольку покинула она его все-таки совсем еще в невинном возрасте.
Иногда ее, правда, отпускали покататься на городском трамвае, грохотавшем вдоль единственной в городе рельсовой линии. Это было почти архаическое зрелище медленного продвижения гигантского железного существа, сопровождавшееся неимоверным скрежетом на поворотах, взлязгиванием на рельсовых суставах и вообще чудовищным металлическим гулом.
С конечной остановки, находившейся недалеко от их дома, девочка совершала путешествие по главной улице города, застроенной вполне солидными каменными двух-трехэтажными домами европейского и традиционно китайского стиля – офисы банков, государственные учреждения, магазины и рестораны. Изредка встречалось вкрапление и более солидных зданий.
Трамвай медленно и тяжело плыл, никуда не сворачивая. Пассажиры входили и соскакивали на ходу.