Но сейчас они несколько нервно, напряженно и преизбыточно шутили, подбадривая, скорее, самих себя. Ласкали девочку, аккуратно принимая из рук вежливой и осторожной прислуги горячие напитки и разные припарки. Девочка, полусидя в кровати, проваливаясь в огромных мягких подушках, оглядывала всех внимательным понимающим взглядом и молчала. Ей было жалко их. Стояла странная атмосфера напряженности и расслабленности одновременно.
Старшие сестры застыли, прислонившись с обеих сторон к дверной притолоке ее спальни, напоминая неких полувопросительных кариатид. Склонив головы, они, виновато улыбаясь, поглядывали на всю эту катавасию. Их отослали. Они, нахмурившись и поминутно оборачиваясь, исчезли в темном дверном проеме. Мать уселась рядом на краешек постели и принялась рассказывать сказку, что, В общем-то, являлось прерогативой отца. Только когда девочке нездоровилось или она от чего-то неведомого, но явно наличествовавшего и ощущаемого капризничала, мать отсылала всех и надолго оставалась в спальне, мягкими теплыми руками согревая ее холодные ножки. Медленно поглаживала и что-то тихонечко напевала, нашептывала, отгоняя ненужное и постороннее. Отгоняла. Девочка успокаивалась. Глаза сами смежались.
Обычно же отец, оставляя в обширной нижней зале бесчисленных шумных вечерних гостей, таинственно (аВ общем-то, всегда ожидаемо) возникал в ее комнате. Девочка не пугалась его неожиданного появления. Поначалу она различала только светлый ореол абсолютно белых, не по возрасту, волос. Потом прорисовывался и весь контур его невысокой ладной фигуры.
Он аккуратно присаживался на краешек ее кровати. От него приятно пахло ароматным табаком. Отец курил трубки, которые в огромном количестве возлежали на открытых книжных полках в его кабинете. Самая забавная и заманчивая была в виде обезьяны. Чуть витой ее хвост служил мундштуком, а из широко раскрытого рта выходили изящные кольца дыма. Отец нечасто использовал ее. Но в тех случаях мартышка скашивала глаза на девочку и начинала надувать щеки. Девочка отодвигалась. Взглядывала на отца. Тот был сосредоточен и полностью погружен в свое долгое курительное занятие. Девочка успокаивалась – рядом с отцом обезьяна не имела власти своевольничать.
Когда же девочка одна вступала в затененный отцовский кабинет, первым делом она бросала взгляд именно в сторону той невысокой книжной полки, где во времена вынужденного безделья обитала обезьянка. Но, будучи не при деле, та хранила совершеннейшее безразличие ко всему окружающему. Девочка проходила дальше.
Отец наклонялся почти к самому лицу дочери и начинал монотонно нашептывать нескончаемые строки из Лермонтова. Из "Демона". Как тот летал, летал и, страдающий, все не мог найти успокоения. Нигде. Никто не понимал его и не сочувствовал ему. Когда же он, оставленный всеми, серый и томительный, уже полностью заполнял шорохами отцовского голоса всю комнату, девочка немного отодвигалась от отца. Тот встряхивал головой и переходил на другие стихи, которые помнил в неимоверном количестве. Безумное множество. Так было принято во времена его молодости. И в меньшей степени, но сохранилось в наших пределах поныне.
Одно время отцу почему-то представилось, что именно он является автором мучительных строк "Тучки небесные, вечные странники". Обнаружив истинное авторство, он был не то чтобы обижен или оскорблен, но неприятно поражен. Даже то, что они приписывались неимоверно им обожаемому Лермонтову, нисколько не сгладило неприятности открытия. Впоследствии, повествуя о случившемся, отец всегда неизменно сопровождал это странной улыбкой, по которой можно было догадаться, что и до сей поры он все-таки не до конца уверился в достоверности чужого авторства. Впрочем, ладно.
Мне сказывали, что подобное и именно с теми самыми "Тучками небесными" происходило со многими молодыми людьми той небезызвестной поры. Магия какая-то, видимо, в сих бесхитростных, но завораживающих строчках – улетание, убегание, оставление единственной и столь любимой отчизны! Пропадание и безвестность в неведомых дальних краях. Тучки небесные, вечные странники!.. И одиночество, пустота, тишина! Почти могила.
Надо сказать, что многие переживали подобное с неимоверной силой душевного отчаяния, приводившего порой и к трагическим результатам. Я имею в виду ощущения одиночества и потерянности по причине полнейшей невозможности вернуть назад безвременно оставленную отчизну. Или хотя бы вернуться туда самим. Впрочем, об этом немало рассказано и написано. Именно это необычайно усиливало и без того необыкновенный эмоциональный эффект стихотворения.
Для нас же, маленьких убогих обитателей той самой страны, которую отец девочки оставил примерно в нашем возрасте, то есть в возрасте школьных зазубриваний сих и прочих поэтических виршей, в данных строках, естественно, не было помянутого магического и томительного обаяния. Мы в нашем послевоенном победительном детстве больше любили лермонтовское же героическое "Бородино". "Скажи-ка, дядя, ведь недаром:" Или думали, что любили. Или делали вид. Хотя, конечно, и помянутых "тучек" тоже не избежали. Знали. И знали наизусть.
Под шуршание магических слов девочка лежала с широко раскрытыми глазами. Глаза отца же в темноте странно поблескивали. Казалось, слезы наворачиваются на его ресницы. Девочке тоже хотелось плакать. Она сглатывала комок и еле слышно всхлипывала.
– Ну, ну, что ты? – торопливо бормотал он в темноте, быстро целовал и возвращался к многочисленным гостям, даже не заметившим его длительного отсутствия.
Девочка же видела, как над домом проносятся большие молчаливые птицы. В тишине можно было слышать едва улавливаемое шевеление упрямого воздуха, раздвигаемого мощными крыльями и чуть различимое шуршание.
Серые птицы чуть замедлялись над домом. Даже как будто застывали на одном месте, выстраиваясь над крышей высокой, неуглядываемой в самой ее удаленной вершине пирамиды. Медлили. И, смешав строгое, почти геометрически вертикальное построение, улетали прочь.
И все стихало.
Иногда девочка, движимая странным чувством, почти сомнамбулически поднималась с кровати и в белой ночной рубашке, отороченной всяческими складочками и рюшечками, следовала за отцом. Взгляни кто-либо случайно на нее со стороны – непременно умилился бы сей трогательной картине. Но таких не случалось.
На площадке третьего этажа стояла бронзовая в натуральный человеческий рост фигура некоего знатно наряженного господина. Отец давно приобрел ее в одной из многочисленных местных колониальных лавок, поскольку она напоминала ему его детство. Какое детство? Что напоминала? Он так толком и сам не мог объяснить. Напоминала – и все.
В темноте девочка пугалась, чуть не наталкиваясь на вытянутый вперед, почти утыкавшийся в нее металлический указательный палец, отполированный до блеска многими неосмысленными касаниями обитателей дома и его гостей. Девочка отшатывалась и замирала. Приглядывалась. Вслед за мерцанием беспорядочных бликов из сумрака медленно начинала вырисовываться вся знакомая фигура ничем не примечательного как бы их общего железного предка. Девочка узнавала статую. Иногда в его лице прорисовывались черты отца. Так ей, во всяком случае, казалось. Бронзовая рука по-прежнему указывала на нее. Девочка отворачивалась.
Спускалась этажом ниже. Незамеченная, сквозь лестничные перила, склонив голову набок, она некоторое время молча наблюдала ярко освещенную гостиную и передвигающихся по ней чинных гостей в вечерних туалетах. Девочка узнавала многих. Находила отца и празднично наряженную мать. На груди матери под ярким светом вспыхивали мелкие камешки затейливых украшений. Яркие лучи от острых алмазных граней достигают девочку. Она прикрывает глаза ладонью.
Внизу, под длинным столом, покрытым простой белой полотняной скатертью и уставленным разнообразными яствами и яркими напитками, в небольших углублениях вычурно резных ножек черно-красного дерева девочка угадывала многочисленные, как рассевшиеся по веткам, небольшие стопки водки. Отец, лукаво подпаивая гостей, свои стопочки прятал в эти, как специально для того приспособленные, изящные заглубления ножек стола. Недурно придумано! За вечер подобных стопок накапливалось до двадцати. Однажды среди всеобщего веселья и, соответственно, невнимания к детям девочка, заманив под стол младшего брата, напробовалась с ним этого, всего там упрятанного и сокрытого до такой степени, что их долго отыскивали и с улыбками умиления, удивления и одновременно тревоги вытащили оттуда в полусознательном состоянии и разнесли по спаленкам. Вот такой ранний опыт алкогольно измененного сознания.
Отец же по-прежнему продолжал свою коварную абстинентную практику.
Девочка недолго следила за таинственным вечерним собранием. Зевала, поворачивалась и тихо возвращалась в свою спальню.
Гости расходились. Некоторые оставались до утра.
Уже среди ночи она слышала доносившийся снизу приглушенный взволнованный голос отца:
– Он же гений! Гений! – как всегда, конечно же, речь шла о его возлюбленном Лермонтове. Девочка весь последующий сюжет знала наизусть, как и сами стихи поэта.
– Ну, гений! Гений! Так что же, теперь веником убиться, что ли? – добродушно комментировал дядя Николай. Хотя какой Николай? Он ведь скончался в самом младенчестве девочки. Значит, возражал кто-то иной. Девочка задумывалась. Возражал кто-то нудный и вечный. Неуступчивый и неотступающий. Такие тут бывали.
Кстати, нечто подобное довелось мне слышать однажды среди грязно-сероватых заснеженных московско-беляевских просторов из уст одного пьяненького человечка. Это было в памятные славные, но и одновременно драматичные времена свержения в Чили столь дорогого сердцу любого тогдашнего советского жителя ихнего президента Сальваторе Альенде. Был такой. И был еще Аугусто Пиночет – супостат первого. Да кто уж их сейчас и упомнит.