* * *
В другой уже, яркий солнечный день, перебегая по деревянному покачивающемуся мостику тихо светящуюся прозрачную неширокую речку Уйхей, перебирая редкие резные столбики ее ограждения, девочка случайно:
Хотя отчего же случайно? Кто знает – может, и не совсем случайно. Может, даже и вполне умышленно.
Бывали, бывали в ее жизни разнообразные поступки, происшествия и приключения, наталкивающие на соображения и подозрения подобного рода. Так, к примеру, неподвижно сидя на внутренней лестнице их большого колониального дома, она пристально взирала на косо сходивший вниз уступчатый потолок верхнего лестничного проема. Взирала долго и упорно. Упорно и долго.
Уже теряя сознание, падая в обморок, она почти довольно улыбалась. Вернее, удовлетворенно. Бедная нянька, обнаруживавшая ее лежащей на ступеньках, приходила в ужас:
– Госпоза! Госпоза! – взывала она тоненьким детским голоском.
Мать прибегала, подхватывала девочку и уносила в спальню.
Это происходило многократно.
Мать начала даже подозревать ее в некой предумышленности. И была недалека от истины.
Так вот, девочка стремительно скользнула в достаточно широкий промежуток, проем между помянутыми деревянными столбиками и рухнула вниз. Даже не рухнула, а именно что скользнула. Не было ни всплеска, ни разлетающихся капель. Необыкновенное спокойствие и тишина.
Да, да, вполне возможно, что сделано все это было действительно с умыслом. По собственному прихотливому желанию. А желания и поступки ее, как уже ясно, были порой весьма, что называется, непредсказуемы. Но дитя ведь! Во всяком случае, родители впоследствии не раз в ее же присутствии, быстро оглядываясь, эдаким пониженным голосом и с некими тревожными интонациями пересказывали знакомым сей странный случай. Что они имели в виду? Поминали и ее непонятные, регулярно повторяющиеся обмороки. Присутствовал ли при том медицинский работник, кому осмысленно и с пользой могли быть адресованы эти подробности? Или просто так, для выхода постоянно присутствовавшей тревоги, кстати, оправдавшейся чуть позже самым непредвиденным образом. Но об этом, именно что, позже. Попозже.
Девочка слушала их рассказы, отворачивалась и улыбалась. Чему улыбалась?
А тогда в полупрозрачных летних одеяниях, не поспешая и ничего не подозревая, взрослые по-воскресному наряженной группой шествовали сзади. На матери было легкое белое облегающее платье еще довоенного покроя 30-х годов. А время-то – уж середина века. Уже конец 50-х. Уже и война давно окончилась! Увы, новости и мода из Европы достигали здешних удаленных мест, понятно, что со значительным опозданием. Неимоверно далеко ведь при тогдашних небыстрых средствах передвижения и, соответственно, передвижения информации.
Девочка до мельчайших блесток и пуговок помнила все детали отделки материнских нарядов. Особенно развлекали ее огромные дамские шляпы, в достаточном количестве хранившиеся на верхней полке в большом старомодном комоде, выставленном на лестничную площадку между вторым и третьим этажами. Девочка, приставив стул, вцепившись и почти повисая на тяжеленных резных дверях, медленно растворяла их, украшенных резными картинами идиллического горноприродного и мифологически населенного китайского быта. Заглядывала в душновато-пряную тьму шкафа. На мгновение замирала. Все плыло и, закручиваясь, уходило внутрь. Глаза медленно привыкали к мохнатому сумраку, царившему внутри огромного замкнутого дубового пространства.
Однажды, отворив высокую темно-коричневую створку шкафа, в ярком освещенном пятне на самом дне она увидела слабое шевеление каких-то мелких розоватых, почти прозрачных шариков. Девочка только успела наклониться, рассматривая их трогательное копошение, как услышала за спиной тоненькие восклицания няньки:
– Ло сиу! Ло сиу! Мыши! Мыши! – вскликивала она, хрупким тельцем оттесняя достаточно плотную и упрямую девочку от шкафа. Да, это были новорожденные мышата. Буквально только что народившиеся. Их сгребли и унесли куда-то. В неведомое.
Девочка осторожно доставала с верхней полки какую-нибудь из роскошных шляп, надевала, игриво оглядывалась на резных чудищ-драконов и, чуть-чуть манерно выступая, с поджатыми губами и эдаким специальным выражением лица появлялась перед матерью на верхней кухне. (В подвальной же, к слову, безраздельно царствовал толстый повар-китаец.)
Девочка долго расхаживала, изящно поворачиваясь то одним боком, то другим. То спиной. Мать, на время оторвавшись от кухонной рутины, улыбаясь следила за ней. Затем ласково снимала шляпу и возвращала на место.
На головных уборах возвышались некие странные, неведомые, почти райские растительные нагромождения. Оттуда вдруг сверкали узкие кошачьи глаза, слышалось шебуршение и попискивание. И мгновенно исчезало. Пропадало, как и не было. И снова. "Наверное, те самые мышата", – думала девочка. Ее всю передергивало. Мышей и всякого рода грызунов она просто не переносила.
Девочка бежала впереди в блекло-розовом воздушном сарафанчике, в туфельках с бретельками, застегивающимися на одну крохотную перламутровую пуговку с двумя дырочками, простеганными красными шелковыми нитками. Она не раз пробегала по этому мостику, прислушиваясь к его постоянному тоненькому поскрипыванию. Можно было различить, как внизу под водой тихо переговаривались рыбы. Всякий раз представлялось – еще немного, мгновение, и ей все станет абсолютно ясно. Девочка замирала. Но внизу стихало.
Дамы же, ничего не слыша и не чувствуя, продолжали свой бесконечный щебет. А может, представлялось девочке, просто ветер шуршит высокими пушистыми травами. Или то были шорохи от резкого движения голов и расположенных на них сложностроенных причудливых головных уборов с помянутыми таинственными нагромождениями поверху.
Впоследствии не раз девочка испытывала чувство глубочайшей ностальгии, просматривая европейские фильмы 30-х годов, – все было в ее живой памяти. То есть реальные сценки послевоенной жизни 40-х, 50-х, ее самой, родителей, их приятелей, воспроизводившие эти, как бы застрявшие в тихом полупровинциальном быте, удаленном от эпицентров западной наэлектризованной жизни и моды, 30-е годы роскошного предвоенного европейского быта.
Те же чувства навевали ей и выпуклые пожелтевшие фотографии, запечатлевшие полноватых красавиц и красавцев той памятной поры. Давно вымершие, они взглядывали на нее, необыкновенно серьезно или ласково улыбались, закатанные глянцевой охлаждающей поверхностью изображения.
Одна из наиболее странных, поразивших девочку еще в раннем детстве, была фотография некоего, немного изможденного, вяло откинувшегося в раскладном кресле мальчика в матросочке. Он глядел прямо на нее. Даже сквозь нее. Девочка немного отклонилась, чтобы избежать его прямого взгляда. Это был последний российский цесаревич.
Его фотографию девочка обнаружила в каком-то странном, аляповато раскрашенном неумелой рукой альбомчике, найденном на отцовской книжной полке. В нем вперемешку почти ученической рукой были старательно выписаны известные стихи и тексты военных белогвардейских песен.
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую
И как один прольем
Кровь молодую.
Да, да, именно что молодую! Именно что кровь!
Кстати, на тот же самый мотивчик в нашем детстве, столь удаленном от мест почти райского обитания девочки и противу симпатий неведомого летописца, испещрившего своими писаниями листки того потрепанного блокнотика, мы распевали несколько измененные строки:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И как один умрем
В борьбе за это.
Но в обоих вариантах устрашающе и неумолимо звучали эти неотвратимые, пугающе сходные: "и как один прольем кровь молодую", "и как один умрем в борьбе за это". Но мы пели. Пели и они.
Не знаю, пела ли девочка.
Однако пуще всего запредельные магические призраки ушедших лиц и лет неслышно или под томные звуки надтреснувших голосов сходили в темные пространства прохладных кинозалов с черно-белых экранов. Они бродили среди присмиревших рядов, находили девочку, приникали к ней, обнимали прохладными округлыми руками, прижимались нежными щеками и что-то шептали, шептали, убеждали. О чем-то настойчиво просили. Даже звали с собой. Умоляли. Зачем? Чего они желали? Кто знает. Хотя догадаться можно.
Девочка замирала в полупустом, почти безжизненном зале. Только слушала и блаженно улыбалась, ничего не отвечая. Но не поддавалась. Нет, не поддавалась. Они пережидали. Медлили. Медлили. И отлетали обратно в свою неведомую, нескончаемую, неистребимополувечную заэкранную жизнь.
Я тоже видел эти фильмы. Да, да, те же самые. В давние убогие и скудные, но неодолимо радостные послевоенные годы своего пригородного подмосковного детства. При отсутствии прямой аналогии с моим собственным коммунальным неприхотливым бытом обаяние этого вымершего и в то же время как бы вечно живого роскошного экранного бытия не могло не тронуть меня. Впрочем, как и любого из нас, затерянного в глубине тесного, переполненного полунищенского зрительного зала, забитого такими вот страждущими и восторженными существами с блестящими, и не только детскими, очами.
Зажигался свет. Протирая разом ослепшие глаза, на ослабевших ногах я выходил наружу. Небогатая и, прямо сказать, убогая жизнь разом надвигалась оживленным шумом и энергией своего повсеместного проявления и обитания.
Родители шествовали, весело переговариваясь. Сзади и по бокам в подобных же нарядных одеяниях медленно следовали за ними внимательные друзья. Под ногами вертелся рыжий Тобик
(вернее, сэр Тоби), которому за столом дети с ложки тайком скармливали столь нелюбимую ими кашу на молоке, доставляемом с дальних ферм, заселенных странными архаическими российскими обитателями. Казаками.