Рептилеобразное гигантское тело дракона извивалось далеко, насколько мог видеть глаз, вдоль улицы и исчезало в полупрозрачном облаке пыли. Цимбалы, гонги и барабаны наполняли окрестности нестерпимым громом. Казалось, воздух, как мешок с арахисом, был туго набит отдельными, не сливающимися в единую гармонию, толстыми звуками. Но и был легок одновременно.
Голова дракона то припадала к земле, то вздымалась к небесам. В этот момент девочка различала под ней беспрестанно переступающие, мелькающие босые смуглые ноги танцора. В отдалении рядом с драконом шел как бы непричастный всему этому безумию высокий человек с большой зеленоватой рыбиной, которая время от времени впивалась в дракона, кусала и отскакивала. Легкие пузырьки вырывались из тяжелого туловища, шутливо взбирались по нагретому воздуху и исчезали в блеклой голубизне. Дракон стремительно озирался. Человек с рыбиной никак не реагировал на это. Дракон снова припадал к ногам девочки.
Бесчисленные босые ноги танцоров мелькали под телом чудища, вздымая мелкие столбики пыли. Тонкое белесое марево застилало все видение, придавая ему вид ирреальной, но притом и хорошо просматриваемой картины.
Огромное шествие в рассеивающемся пыльном окружении завершали медленно движущиеся нескончаемые ряды разнородно одетых людей. В руках у всех были маленькие бумажные разноцветные пропеллеры. Под порывами ветра они дружно вздрагивали и с ровным жужжанием огромного шмеля начинали стремительно вращаться, так что каждый из них превращался в некий светящийся полупрозрачный ореол. Нимб. Море нимбов. Ветер стихал. Пропеллеры замирали и снова обретали очертания крохотных свастик. И снова кружились с бешеной скоростью. И снова стихали.
Процессия исчезала.
Все опять приходило в свое неорганизованное, хаотическое, беспорядочное движение.
Нянька обхватывала голову девочки, и обе замирали в ужасе, стараясь быть поближе к взрывающимся хлопушкам и безумным барабанам, хоть они и были весьма пугающи. Но все-таки не настолько, как эти, обступающие со всех сторон чудища, драконы, звери и особенно страшные безобразные, невидимые, но явственно ощущаемые духи и демоны. Чур, чур их!
Начало следующего года хоть в какой-то мере было гарантировано. Обещало их весьма недалекое и недолгое отлучение от человеческого жилья.
Было ли в моей жизни что-либо сравнимое с вышеописанным? Стараюсь вспомнить. Вспоминаю.
Единственно возникают в памяти медленно проплывающие по сумрачному, постепенно темнеющему до полнейшей черноты небу мрачно-серебристые крестики самолетов. И следом – невообразимый грохот и обвал всего живого, хрупко стоящего на этой сотрясающейся земле, словно уносящегося, вернее, возносимого остаточной своей жизненной силой вверх, к небесам, в виде прямых лучей прожекторов, пересекающихся где-то там, в неопределимой глубине бездонного чернеющего пространства.
Ну, понятно – картины времен давней, мало уж кем и припоминаемой войны, столь счастливо миновавшей девочку и ее семейство. Коснувшейся их лишь, если можно так выразиться, своей декоративной частью. То есть некой сменой декорации окружающей жизненной рутины.
Естественно, для местного же населения это все обернулось неимоверными страданиями и неисчислимыми жертвами. Если припомнить тот же Шанхай в день японского вступления в город. Обезумевшие толпы китайцев и тех же самых европейцев под пулями безнаказанных захватчиков бросились в порт – единственный путь спасения! – давя друг друга и сметая все на своем пути. А сзади надвигался на них мерный топот трех вступающих в город с разных сторон японских воинских колонн и рокот танков, подминающих под свои безжалостные металлические туловища мелких людишек, редкие машины и хлипкие домишки. Да, вот так.
Но девочка, ее родители и все их окружение здесь, на севере, жили как бы параллельной, мало соприкасающейся с местными коренными обитателями жизнью. Такое бывает.
* * *
Солнце вспыхивало на самом кончике длинного плоского японского штыка. Он высоко возносился над головой часового, намертво застывшего у входа на территорию иностранных концессий. Из-за левого его плеча, медленно покачиваясь, восходила, как огромное желтое солнце его далекой родины, округлая голова какого-то странного человекоподобного существа. Затем и полностью объявлялись страшенное лицо и массивная фигура местного духа благоденствия и процветания. Вернее, не местного, а того, дальнего, прибывшего вместе с солдатом из удаленных отсюда краев его постоянного обитания. Хотя нет, нет, скорее всего, и местного. Здесь ведь все дело-то происходит. Это его территория. Так ведь, могут возразить, и тамошние способны сопровождать победительных своих куда угодно, обживая в свою пользу чужие отобранные и завоеванные территории. В общем, неопытным взглядом не различить. Солдат же ни единой черточкой лица не подавал знака к подобному различению.
Жестокая выразительность гримасы нисколько не соответствовала обыденности функций, исполняемых этим духом добропорядочности и умиротворения. Ну, понятно, несоответствие обнаруживалось только для непривыкших и не разбиравшихся в том европейцев, зане отторгающих всяческую эмоционально выразительную визуальную преизбыточность в зону злодейства или дьявольских проявлений. А для солдата, да и для местных, так сказать, аборигенных обитателей – все правильно. В порядке вещей.
Постояв, покачавшись, построив чудные гримасы, дух взглядывал направо и обнаруживал там такого же другого, серьезного и насупленного. Эдакий неожидаемый визави неведомых занятий и обязанностей. Или ожидаемый, даже обязательный в своей компенсаторной функции. Не совсем понятно? Ну, местным-то все вполне ясно в этой, навязанной, так сказать, сверху и свыше обязательности их взаимного присутствия. Неотменяемости. Примем это просто как факт.
Возникало некоторое напряжение явного противостояния, никоим образом не отражавшееся на бронзовом недрогнувшем лице солдата. Посторонние с тревогой следили необычайную картину почти театрально-драматургического конфликта. Невозмутимый взгляд солдата по-прежнему был направлен куда-то вдаль, ровно перед собой. Прохожие старались не попадать в поле его зрения.
Левый вскидывался, неосторожным движением задевал высоко возвышавшееся острие штыка и бесшумно лопался. Как воздушный шарик. Покачавшись, словно в сомнении, без видимых на то причин, медленно исчезал и его оппонент. Ну, это для нас невидимых. А так-то, для знающих – все видимо и прозрачно насквозь.
Часовой по-прежнему стоял, неподвижно и легко улыбаясь.
Девочка замирала. И тут она обнаруживала у самых ног солдата полупрозрачного алебастрового ощерившегося львенка. Вернее, не львенка, а именно что льва. Но столь малого размера, что различить его могла только девочка. Вроде бы его до того не было. Не было и после. Он образовался, как бы кристаллизовался бесшумным итогом бесшумного же противостояния духов. Выпал как капля. Скорее всего он был вовсе и не алебастровый? А какой же? Да кто же может просчитать и определить подобное в подобных неординарных обстоятельствах.
Весь покрытый всевозможными завитушками, он выглядел не устрашающе, а как-то даже благодушно. Он был союзником девочки. Она незаметно благодарно кивнула ему. Он отвечал ей. Застывший японец глядел вдаль поверх всего.
Прохожие бросали на японского часового быстрый взгляд и, будто бы не замечая, не обнаруживая ничего неподобающего, боязливо поспешали мимо.
Все это освещалось огромным низким красноватым солнцем поздней осени и обволакивалось смутным чарующим воздухом Срединного китайского царства, однако в момент его неимоверной слабости. Почти умирания. Оттого, правда, очарование только возрастало.
Именно так и припоминалось. Так ведь девочка еще! Мать снова поднимала на нее глаза и быстро отводила взгляд.