Сэр с аппетитом облизывал длинные тощие перепачканные усы, искусственная седина которых порой выдавала преступные деяния девочки и ее младшего брата. Нянька укоризненно взглядывала на них и тут же бросала взгляд на дверь – не появится ли госпожа. "Госпоза!" В данном случае обошлось. Ну, дети ведь! Не будем судить их строго.
А то, возымев амбиции взрослой и как бы поставленной надзирать за младшим братом, девочка самолично пыталась затолкать эту самую кашу ему в рот. Брат тощий, с шишковатыми коленями и локотками, прозванный за то Ганди, глядел на нее застывшими выпученными глазами. Именно что то самое, древнеиндусское смирение вкупе с тоской промелькивало в его взгляде и покорно-безвольном выражении лица с вяло растянутыми губами. Металлическая ложка достаточно больно скользила жестким своим краем по нежным щечкам и губам. Подбирая остатки еды с подбородка, девочка водила ею чуть ли не за ушами братика. Тот замирал, но плакать не решался.
О, Господи! Я и сам, помню, размазывал столь же мной нелюбимую манную кашу, правда, сваренную на простой воде, с отвратительными неразмякшими комками, по стене около стола. Вернее, за столом. Наивно прикрывал локтем это, сотворенное мной безобразие от все знавшей и притворявшейся, будто ничего не замечает, моей милой бабушки, иногда укорявшей меня бедными голодающими детьми стран капитализма, готовыми бы съесть все безоглядки. Даже столь нелюбимые мной, почти до рвотных позывов, вареные морковь и лук. Как, впрочем, и печенку. И всякие размазни, вроде омлета, которые, впрочем, в ту пору моего детства есть мне и не доводилось. Такая вот странная аберрация: не ел – а не любил!
Да, бывало. Все бывало.
Каждый по воспоминаниям собственных подобных малолетних преступлений поймет меня и девочку, и ее брата. И, надеюсь, не осудит. Усмехнется только невинным проступкам и шалостям канувшего в неведомое детства, которое этаким непоседливым зверьком перескочило уже на других. И снова на других. Оставив бывших своих хозяев в удручении и тяжком недоумении. Было? Не было?
Бедные, бедные! А он, этот коварный и непостоянный зверек, только и ждет удобного момента, чтобы перескочить на третьих, на четвертых. Пятых. Десятых:. Впрочем, все понятно.
Страха не было. Девочка сразу же ушла почти на самую середину восьмиметровой речной глубины. Вокруг все светилось и искрилось. Вода была на удивление теплая. Ласковая даже. Почти телесной температуры, так что с трудом пролагалась мысленная, вернее, в первую очередь, чувственная граница, так сказать, водораздел воды и тела. Казалось, тело расширяется до размеров и расстояний всей водяной массы реки.
Мелкие шутливые пузырьки, выскакивая из плотно прикрытых уголков рта и носа, стремительными игривыми стайками улетали ввысь, в мир родителей и всех там оставленных. В недавний мир ее собственного обитания. Там весело. Но туда нисколько не тянуло.
Страха, повторяю, не было. Вода стояла столь прозрачная, что все просматривалось на неуследимые расстояния в разные стороны. Вплоть до голубевшей в дали, чаемой и таинственной, по рассказам отца, оставленной им когда-то – России.
Многими годами позже, но тоже в достаточно еще невинном возрасте, пересекая ее бесконечные снега, девочка сидела у вагонного окна, следя беспрестанное мелькание неисчислимых елок и сосен, густо наставленных посреди сплошь забеленных бесконечных пространств.
* * *
– А в Китае яйца едят? – с искренним любопытством спрашивает пожилая соседка по купе. Вид у нее вполне доброжелательный, но очень уж уставший. Изможденный даже. Лицо, покрытое многочисленными морщинами, прорезающими его почти до самой черноты, исполнено одновременно умиления и жалостливости. Девочка это уже успела заметить и за долгие часы совместного путешествия свыклась.
Она наблюдательна. Очень даже.
С самого малолетства она легко угадывала настроения и намерения родителей. Предугадывала все эти взрослые хитрости и уловки. Об одном посетителе, проявлявшем, кстати, к ней эдакое преизбыточно-ласковое внимание, она говорила матери:
– А он врет.
– Это почему же? – спрашивает мать, отвлекаясь от какого-то своего рутинного занятия.
– У него узкие губы.
– Ну-ну, – неопределенно реагирует мать.
Понятно, от кого девочка набралась всего подобного. От няньки, унаследовавшей громоздкую и достаточно примитивную систему физиогномических наблюдений, ясно дело, от своих бесчисленных предков и прародителей. Впрочем, европейские варианты сходного мало отличаются от восточного, скорее всего, многое оттуда попросту и позаимствовав.
Густые брови – склонность к убийству. Понятно! Глаза треугольником – обманщик и предатель. А как же иначе?! Широкая переносица – подвержен вспышкам ярости и безумия. А что возразишь? Выпуклый лоб – мечтательность. И так далее.
– Чепуха, – замечает мать. Она не верит ни во что подобное, безумно переполняющее местный быт, зачастую усложняя ей жизнь и взаимоотношения с китайской прислугой.
Девочка ничего не отвечала.
Соседка поправляет на голове темный в горошинку платок, заправляя под него повыбившуюся прядь старческих пересохших бесцветных волос, и, молча пожевав узкими сухими губами, переспрашивает:
– В Китае?..
– Едят, – девочка оборачивается на нее с понятным удивлением.
– Ну, съешь тогда яичечко, детонька. Вареное. Мамку с папкой небось вспоминаешь? – голос ее непреодолимо жалостлив.
Слезы сами наворачиваются на глаза. Девочка, давясь и задыхаясь, глотает протянутое, уже очищенное крутое холодное яйцо, стараясь не взглядывать на соседку, дабы не выдать своей слабости. Так ведь девочка еще! Ребенок!
Яйцо крошится в ее руке. Она аккуратненько подбирает крошки сухого желтка, просыпавшиеся на подол, ссыпает их горсточкой в уголок стола и отворачивается к окну.
Среди мелькающих бесконечных стволов нескончаемых лесов, там, в глубине, за деревьями, вослед поезду несется кто-то. Кто? Девочка почти прилипает носом к холодному стеклу, оставляя на нем большое матовое пятно неосторожного дыхания. Протирает окно рукой. Протирает подолом юбки очки. Присматривается. Нет, никак не может уловить – некий, не ухватываемый глазом.
А так – только темное промелькивание и исчезновение. Но не отстает. Опережает даже. Бывает, доберешься до конечной станции – а он уже там стоит, странно так улыбается. Встречает кого? Или просто так. Стоит рядом с одинокими, ожидающими ее, девочку, на почти опустевшей ташкентской платформе тетей Катей и дядей Митей. Девочка улыбнулась про себя, представляя эту картину.
И они тоже – стоят, смотрят, улыбаются.
Все улыбаются.
Кто не ездил в подобных поездах? Перед быстро утомляющимися глазами, по-птичьи прикрываемыми смежающимися от усталости веками, разворачиваются фантазмические картины убегания, отбегания, перебегания, забегания за стволы, пробегания под колесами поезда и исчезновение за горизонтом. Улетания в неведомые дали. Полнейшее исчезновение. И моментальное стремительное возвращение. Почти прилипание к холодному окну огромного бледного лица, расплывающегося по всей поверхности стекла неразличимым полупрозрачным пятном. Ничего не углядеть.
Все так и было.
Девочка отворачивается от окна. Соседка спокойно смотрит на нее. Обе молчат.