Это связано с тем, что Мандельштам ориентировался на "провиденциального собеседника", причем пафос творческого диалога с ним не только в снятии временной дистанции, но и в "разыгрывании" архетипа художника, творца в конкретно-исторических зеркалах. Апелляция может быть и косвенной, проявленной на уровне темы перевода чужого языка, чужой культуры на родной. Одомашнивание чужой культуры достигается через принцип аналогий (в узком смысле – через перевод), который заключался в нахождении эквивалентов чужому – в своей культуре, укладе, а главное – в языке. Отсюда косвенными апеллятивами можно считать мандельштамовские тексты, посвященные проблемам перевода ("Не искушай чужих наречий…" (1, 1933)), обращения к чужому языку ("К немецкой речи" (1932)) и к поэтам ушедших эпох ("Сядь, Державин, развалися…" (1, 90)) и, наконец, уникальный лингвопоэтический комментарий "Божественной комедии" Данте.
Нередко возникают апеллятивы и к абстрактным понятиям ("Ты, могила, не смей учить горбатого…" (1, 181), "Ну здравствуй, чернозем, / Будь мужествен, глазаст…" (1, 211)).
Однако проблема апеллятивности имеет еще один аспект, который, до сих пор не был затронут исследователями. Мандельштам на рубеже 1930-х годов приходит к выводу, что не только провиденциальный, но и всякий читатель есть соавтор, исполнитель литературного произведения, но никак не пассивный его потребитель. Вот почему читатель имплицитно вводится в структуру текста не только в виде апеллятивов, но и как "упоминательная клавиатура", без которой текст – мертвая "буквенница". Читатель только тогда адекватно воспринимает произведение, когда он погружается в тот же круг культурных ассоциаций, что и его автор. Н. А. Фатеева, объясняя механизм интертекстуальных процессов, замечает: "Адресант – лицо, от которого ожидается восприятие когерентности данного текста путем обращения к предыдущему языковому опыту". Кроме того, интертекстуальные отсылки предполагают установку "на моделирование адресата как носителя общей с адресантом памяти".
Смысл стихотворения рождается на пересечении семантических значений текста и герменевтической интерпретации его читателем. Эту новую концепцию произведения как "партитуры", которая "разыгрывается" во время чтения, Мандельштам обосновывает в "Разговоре о Данте" и воплощает в поэтической практике 1930-х годов. А. Генис, комментируя "Разговор о Данте", замечает, что Мандельштам писал свернутыми "веерами", которые способны развернуться только в сознании каждого читателя. "Такие стихи состоят не из слов, а из зашифрованных указаний, опять-таки иероглифов, или нот, по которым читатель исполняет произведение: "веер" раскрывается только во время акта чтения".
Принципы интертекстуальной ("партитурной") поэтики Мандельштам в "Новых стихах" соединяет с представлением о произведении как о "динамическом целом", "постоянном становлении", "потоке", в котором, однако, слово не "расплавляется", а напротив, начинает играть всеми своими смысловыми красками и оттенками. В контексте произведения слово становится не средством, не строительным материалом, а целью стихотворения, а стихотворение – соответственно – "памятником" из слова самому слову.
Напомним, что в статье "О природе слова" Мандельштам обозначил статус русского языка как хранителя отечественной истории и культуры: "У нас нет Акрополя. Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающей нашей истории" (2, 180).
Таким образом, наделение слова историософской функцией на уровне поэтической семантики сказалось в том, что значения в тексте становятся уже не текучими и изменчивыми, как в "Tristia", а слово как бы становится резервуаром для накопления значений, когда одно значение не противоречит, а, напротив, согласуется с другим. Все семантические валентности реализуются сразу в одном тексте, делается это за счет представления таких микроконтекстов, в которых тот или иной семантический комплекс воплощается в амбивалентном движении смыслового потока, в задействовании всех смысловых возможностей ключевых слов, заложенных – как на синхроническом, так и на диахроническом уровнях – в их внутренней форме.
Механизм семантического наращивания и одновременно семиотического смещения функции слова в текстовом пространстве поздних стихов покажем на примере стихотворения "Сохрани мою речь…" (1931). Смысловая подвижность слова в поэтическом тексте конституируется посредством "имитации" в пространстве стихотворения разных узусов употребления одного и того же слова, которые актуализируют ту или иную зависимость слова от контекстуальных сцеплений, цитатных и ассоциативных проекций. Обратимся к тексту стихотворения:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье, -
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи -
Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду -
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду.
(1, 175–176)
Семантика ключевой лексемы стихотворения – сруб - оказывается связана с семантикой речи и с семантикой поэтического творчества как строительства. Однако в то же самое время в стихотворении всплывает тема казни, мотивированная запретным, потаенным характером речи. Причем казни, уничтожению может подвергнуться как сама речь, так и ее носитель – поэт.
Знаменательно, что переплетения этих семантических комплексов выводятся Мандельштамом из различных значений слова сруб – с одной стороны, из глагольной лексемы срубить, с другой – значения сруба как строения. В словаре Вл. Даля приводится следующее значение данной лексемы: "Встарь, когда новые города, т. е. укрепления, основывались по произволу князей, говорили: срубить город, городок, обнести место рубленою, прочною оградой, срубить ворота, вежи и внутри несколько изб, это были первые кремли, кремни". Не опираясь ли на данную словарную статью, Мандельштам сравнивает "каждое слово словаря Даля" с "орешком Акрополя, маленьким Кремлем, крылатой крепостью номинализма" (2, 180)?
В этой словарной статье заложено обоснование всех смысловых "судеб", "прожитых" центральной семемой стихотворения. Так, в контексте второй строфы сруб (ср.: "Обещаю построить такие дремучие срубы…") приобретает значение бревенчатой избы благодаря эпитету дремучий, причем избы, построенной, согласно Вл. Далю, вчерне, "без полу, накату и крыши".
В архитектурном цикле, как мы помним, строительным материалом был камень, уподобляемый слову, а строением – собор, храм, который уподоблялся поэтическому произведению. В анализируемом стихотворении материалом, адекватным слову, становятся мерзлые плахи, чурочки, которые, по авторской логике, должны любить зодчего, чтобы из них возникло строение. Совершенно ясно, что они функционально тождественны образу камня прежних архитектурных стихотворений.
Закономерно то, что семантическое двоение образа сруба влечет за собой и семантическое двоение образа плах, то есть в стихотворении возникает и одновременно развивается как парадигматическая, так и синтагматическая система лексических дериваций.
В первой строфе семантика сруба как деревянной постройки явлена в лексеме колодец: "…Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима", которая этимологически обоснована в словаре Даля ("всякий колодец одевается срубом").
Контекст второй строфы ("татарва опускала князей на бадье") выявляет в лексеме сруб внутреннюю форму слова (образованного от глагола срубить) и его ближайший контекст: "срубить голову". Этот контекст мотивирует тему казни третьей строфы. Кроме того, в пространстве последней строфы глагольная семантика сруба поддержана внутренней формой слова рубаха.
В парадигму сруба / речи втягивается и эпитет новгородский (подкрепленный еще и внутренней формой слова (новый город)), образ городков (поддержанный корневой парадигмой: новгородские / городки).