Актуальным вопросом, в понимании Шевырева, было осознание специфики литературы, в природе которой заключены возможность и необходимость создавать "живые картины" (83). "Не дело поэта преподавать уроки нравственности" (83), – подчеркивал молодой ученый. Аналитическим примером служили для него стихотворения Е.А. Баратынского. Шевырев упрекал поэта в том, что тот "более мыслит в поэзии, нежели чувствует", а некоторые произведения Баратынского, по мнению автора статьи, "сбиваются на тон дидактический и не столько блещут остроумием, сколько щеголеватостью выражений" (84). Наименее интересной фигурой в современном процессе Шевыреву представлялся Ф.В. Булгарин. По поводу первых трех томов из собрания сочинений Булгарина, вышедших в 1827 г. в Петербурге, Шевырев писал следующее: "Главный их <сочинений Булгарина> характер – безжизненность: из них вы не можете даже определить образа мыслей автора. Слог правилен, чист, гладок, иногда жив, изредка блещет остроумием, но холоден" (84). Писатель же "без своего воззрения на мир, без проницательности, без иронии" (85) не может и не будет иметь успеха у читателя.
В статье "О критике вообще и у нас в России" (Московский наблюдатель, 1835) Шевырев затронул другую сторону литературного процесса – вопрос о роли и значении критики в обществе. Шевырев вступил в полемику с тезисом о том, что в русской культуре "нет еще словесности, а есть уже критика", связываемом прежде всего с именем А.А. Бестужева-Марлинского. Автор статьи задавался вопросом: "Может ли, в самом деле, существовать критика там, где нет еще словесности?" (87). Словесность, по Шевыреву, – это "выражение национального духа в слове, выражение образованное и полное" (87). Этот феномен в сформированном виде автор работы видел в немецкой культуре, при этом "высокие произведения искусства в немецкой словесности явились после критики и даже были плодом ее усилий": "Гений Шиллера и Гете исполнил то в Германии, о чем мечтала, что до них предчувствовала критика" (87).
Русскую литературу Шевырев рассматривал как явление, стоящее в одном ряду с немецкой литературой, т. е. считал явлением "позднейшим в отношении к прочим странам Европы" (87). В таких литературах, писал автор статьи, "вы видите уже ход, обратный тому, какой видели в начале древнего и нового европейского мира", т. е. "там творцы поэты открывают начало литературы, здесь критик есть первый ее начинатель" (87). Динамическую картину развития словесности Шевырев видел в ее движении: "Тому три тысячи лет она была эпопеей у греков; немного спустя историей, лирой, трагедией, комедией, разговором, свободной речью; у римлян явилась она во всех видах греческих и, сверх того, сатирой, дидактической, исторической поэмою, судебною речью, летописью в стихах, панегириком; у италианцев звучала канцоной, сонетом, балладой, рассказывала новеллы, облекалась в мистическую, в рыцарскую поэму, в оперу; у испанцев начала народным романсом, очаровывала волшебным романом, блистала религиозной драмой, забавляла комедией интриги; у англичан создала драму-летопись, роман практический и исторический, прагматическую историю, описательную поэму, юмористическую и сентиментальную повесть; у французов шутила комедией, сатирой и эпиграммой, перебрала снова все роды в искаженных видах, создала европейскую сказку, записки, песню политическую; у немцев возобновила все прежние роды в их настоящем виде, была эклектическою…" (88–89). В словесности сливаются "два начала": "одно всегда и всюду прекрасное <…>; другое начало есть нравственное" (89).
Органичной частью статьи является размышление Шевырева о взаимоотношениях словесности и науки. Идущие принципиально разными путями, они связаны "третьей" силой, своим "примирителем, равно наблюдающим права" первых двух, – критикой, "беспристрастной посредницей в этой жаркой распре между творчеством и наукою" (90). Однако "посредничество" это, указывал Шевырев, не бесспорно. Критика должна способствовать развитию "эстетической и литературной образованности русского народа" (92). С такой миссией стремился выступить журнал "Библиотека для чтения" и его редактор О.И. Сенковский. Но пример этого издания, по мнению Шевырева, доказывает, что "критика, не имеющая никакого другого основания, кроме личных впечатлений, ведет к пристрастным мнениям и к противоречиям беспрестанным" (97). Критик в своем труде по анализу произведений должен стремиться к выражению "истины" и в своих выступлениях перед читающей публикой следовать требованиям "строгого отчета" (100).
Задуманный Шевыревым труд "История поэзии" в полном объеме осуществлен не был. В 1835 г. в свет вышел том первый, с анализом древнеиндийской и древнееврейской литературы. В качестве второй части этого труда в дальнейшем рассматривались 11 лекций о древнегреческой и древнеримской литературе, о которых писал сам Шевырев (110) и которые были опубликованы после смерти ученого, в 1892 г. Во вступительных главах ("чтениях") Шевырев подчеркнул, что посвятил "свои занятия преимущественно истории словесности", в силу чего определил метод своего рассмотрения литературно-художественного и общественного процессов как исторический, "в соединении в философским воззрением", а цели своего труда, и прежде всего преподавания, обозначил как стремление "воздействовать на вкус юных слушателей, устремлять их к историческому <…> изучению произведений словесности" (110). При этом было актуализировано положение о том, что "наука требует недоверия. В ней ничего нет вреднее, как чужая опытность" (116).
Шевырев с удовлетворением констатировал, что в "современном ходе <гуманитарных> наук" господствует "метода историческая" (111). Ученый определил свое видение рассматриваемой проблемы: "Если бы можно было всю современную науку назвать одним именем, то прилично бы ей было, как мне кажется, наименование мыслящей истории. В самом деле, знание наше тогда будет полно, когда философия поверится историей и, обратно, история согласится с философиею. Пока история будет враждебно обличать философию в ее смелых начертаниях – не быть науке полной. <…> Все уже сказали себе: наука должна иметь душою философию, телом историю" (112). С таким "господством исторических метод в знании" ученый связывал будущее отечественной науки.
Развитие словесности и характер ее изучения осуществляются, по Шевыреву, "двояким способом" (113). С одной стороны, словесность рассматривается "в связи ее с обществом" как "живое выражение жизни общественной" (113). В этом особенно преуспели французские исследователи, согласно утверждениям которых "все произведения получают важность только в том отношении, как действовали на жизнь общественную" (113). "Второй способ наблюдения словесности", писал Шевырев, "есть преимущественно эстетико-философский" (114). Его создатели, немецкие ученые и критики, "видят в явлении слова независимое выражение какой-нибудь идеи" (114).
В "Истории поэзии" подчеркнуто, что для понимания "слова народа" необходимо изучить его общественную историю, особенности национального развития, значимые факторы культуры. "Мы должны, – писал Шевырев, – постигнуть душу и жизнь его <народа>, должны вникнуть в его направление, в черты его нравственной физиогномии, в его характер, свойства физические, климатические, одним словом, во все стихии, из которых творится его духовное, человеческое бытие" (110). И "только тогда", настаивал ученый, "мы одушевим слово народа его же мыслию и откроем ту точку зрения, с которой можно будет видеть особенности его словесности" (116).
В первой вступительной главе Шевырев обозначил "направление" и "характер" словесности "новых народов Западной Европы" (117) – особенности культуры Италии, Испании, Англии, Франции и Германии. Представление о культурном развитии Италии Шевырев связал с тем, что эта страна хранит "остатки от полумертвой роскоши древнего мира", т. е. "все эти мраморы, гробницы, обелиски, колонны, статуи, водопроводы – наконец, это слово роскошное, это слово крепкое, как мрамор, и обработанное резцами стольких гениальных поэтов" (118). В результате ученый воспел в итальянской культуре ее "силу художественную" (119).
Испания, справедливо указывал Шевырев, "приняла в себя стихию восточную, начало магометанское" (120), и "религиозно-художественное направление, которым Испания имеет сходство с Италиею, получило совершенно иной характер, по свойству того начала, с которым оно сочеталось" (122).
Аллегорическим знаком английской культуры Шевырев посчитал строчку Шекспира, в которой Альбион определен как остров – "драгоценный камень в серебряной оправе океана" (123). Направление развития английской культуры ученый определил как "практическое, промышленное" (124).
Германия же, наоборот, "в первоначальной своей жизни" жила божеством "отвлеченного, таинственного ужаса", поскольку "не любила заключать величества богов своих в образы человеческие" (124). Склонность к "тайному отвлеченному началу" привела немцев к освобождению мысли "от всяких оков", к созданию "самобытной, <…> полной науки", "независимой от жизни", "в себе самой содержащей и основание и цель свою" (125). "Сие-то ученое направление Германии образовало из сей страны один огромный университет, снабженный бесчисленными библиотеками – один всеобъемлющий мир учености" (126). Наука же и словесность во Франции, повторил Шевырев, "всегда служили для целей общественной жизни" (127).
Развитием положений, предложенных в "Истории поэзии", стала книга "Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых народов", которая была опубликована в 1836 г. В ней, в частности, Шевырев писал о "теории искусства" (130) и о заслугах перед нею немецких ученых.