Литературоведческие исследования темы "природа и человек" в "деревенской прозе" различались самим способом номинации проблемы: одни авторы предпочитали говорить об "экологизме", другие – о "натурфилософской проблематике". Иногда выбор определения подчинялся инерции словоупотребления и потому не рефлексировался, но были случаи, когда дифференциация "экологического" и "натурфилософского" имела принципиальный характер. В одной из первых обобщающих работ на эту тему в термине "экологическая проза" подчеркивался его "утилитарный" аспект, в то время как дефиниция "натурфилософская проза" вполне устраивала исследователей акцентированием "собственно художественной цели: постижением того сокровенного смысла, что заключен в связи человека с живым миром окрест его". Альфия Смирнова, предложившая обстоятельный литературоведческий разбор "экологических" произведений "деревенщиков", также предпочла понятие "натурфилософская проза", которое позволило ей включить Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Василия Белова и др. в определенную культурно-философскую традицию, толкующую принципы вселенского единства, одушевленности бытия и т. п. Возможно, литературоведов смущала "публицистичность" определения "экологическая проза", его интегрированность в актуальный общественно-культурный контекст. Напротив, термин "натурфилософская проза" помещал предмет исследования в пределах, казалось бы, исключительно научного поля, где не было места ни идеологии, ни банализированному социологизму. Поскольку меня интересуют культурно-идеологические обстоятельства, в которых складывался специфичный для авторов "деревенской" школы способ мышления о природе и человеке, термины "экологическая проза", "экологизм", дающие возможность увидеть "деревенщиков" в их контактах и полемике с движениями, связанными с охраной природы как напрямую, так и косвенно (от реставрации памятников древнего зодчества до озабоченности судьбой коренных народов Севера), представляются мне вполне приемлемыми.
Экологическая тема в сознании читателя "долгих 1970-х", с одной стороны, имела статус глобальной международной проблемы, а с другой, содержала более или менее заметные фрондистские по отношению к советскому порядку коннотации. Об экологических бедствиях и экологических движениях на Западе советская пропаганда рассказывала весьма охотно, но сообщений о грубых нарушениях принципов бережного природопользования в СССР игнорировать тоже не могла (к примеру, судьба озера Байкал обсуждалась в печати с разной степенью активности еще с 1960-х годов). Обычно потребительское отношение к природе представало приметой самоубийственного поведения современного человечества и одним из наиболее очевидных симптомов его кризиса. В советских газетах и журналах "долгих 1970-х" периодически встречались ссылки на экспертные доклады Римского клуба ("Пределы роста", 1972, "Человечество на распутье", 1974, "Цели человечества", 1977, "За пределами века расточительства", 1978), время от времени на русский язык переводились работы зарубежных исследователей, анализировавших причины и масштабы экологических бедствий. "Деревенщики" же, по существу, "локализовали" природоохранную проблематику, наглядно доказывая, что пропагандистские уверения в преимуществах социалистической системы хозяйствования при решении экологических проблем имели слабое отношение к действительности. Писателей тревожило разрушение местных экосистем под воздействием новых промышленно-экономических инициатив – уничтожение лесов, истощение почвы, исчезновение целых видов животных и растений, браконьерство, прорехи в природоохранном законодательстве – и стоявший за этим, если обращаться к моральной стороне вопроса, процесс "нравственной деградации" человека.
Помещенная в легко узнаваемый советским читателем геокультурный и социальный контекст, но сохранявшая символико-метафорический потенциал, природоохранная проблематика не облекалась в "оппозиционную" риторику намеренно, но по факту часто принимала характер противодействия государственным институциям, ответственным за антиэкологичные решения. Ученый-эколог в общественном сознании к концу 1970-х заместил популярного в предыдущий период физика. Если физик из романов Даниила Гранина или фильма Михаила Ромма демонстрировал "человеческое лицо" бурно развивавшейся науки 1960-х и олицетворял не ведающий преград исследовательский энтузиазм, то эколог символизировал "синтез" знания и нравственности и наделялся – в силу рода занятий – повышенной моральной чуткостью. Во время обсуждения "Царь-рыбы" В. Астафьева один из участников сожалел, что писатель ограничился изображением охотников и рыбаков и не создал нового персонажа – совершающего "акт гражданского и человеческого мужества" "молодого ученого, который уходит… из физики в экологию".
Сами "деревенщики" также осознавали, что в их экологической деятельности, независимо от первоначальных намерений, обычно возникал оттенок фронды, но не стремились его афишировать. В поздних автобиографических заметках Сергея Залыгина рассказ о предотвращении строительства Нижне-Обской ГЭС композиционно соположен с упоминанием о диссидентах, но содержательно отграничен от него: природоохранную работу писатель трактует как официально допустимую, "мягкую" форму конфронтации с государственной политикой экстенсивного освоения природных богатств:
Я не был в диссидентах и плохо знал о них, не был активистом, но у меня было свое дело: борьба против проекта строительства Нижне-Обской ГЭС. Эта ГЭС затопила бы 132 тыс. кв. км (месторождения тюменских газа и нефти), и в 1962–1963 годах мне удалось этот проект остановить…
Дополнительную остроту природоохранной деятельности придавало еще одно неартикулируемое обстоятельство, о котором даже Залыгин, имевший репутацию тактически опытного писателя-эколога, решился публично заговорить лишь в начале 1990-х годов. В "Экологическом романе" (1993) герой вспоминает навсегда потрясшее его зрелище заброшенной 501-й стройки (трассы Салехард – Игарка), которая курировалась ГУЛАГом:
Дорога 501 никогда и не могла быть построенной, не могла стать дорогой, природа тундры с самого начала не воспринимала ее, тундровые грунты не выдержали бы груза поездов, если бы даже насыпь и рельсы оказались тем грунтам посильны.
Голубев долго-долго всматривался в чудовищную картину, и бредовую и реальную, долго гадал – есть ли имя тому, что он видит?
Имени не было, перед ним простиралось самое бессмысленное за всю историю творения рук человеческих – 501 была так же античеловечна, как и антиприродна.