Главный герой "Экологического романа" Голубев, инженер-гидролог по специальности, обсуждает с Александром Твардовским (уже снятым с должности главного редактора "Нового мира" – события приурочены к 1954 году) возможность публикации своей статьи о "великих стройках коммунизма", и Твардовский говорит, что не стал бы ее печатать. Параллель к этой ситуации возникает в автобиографических заметках Залыгина, где тот, рассказывая о деятельности на посту редактора "Нового мира", признается, что публикация статей о причинах и последствиях аварии на Чернобыльской АЭС даже в перестроечные времена протекала с не меньшими трудностями, чем публикация "Архипелага ГУЛАГ". Ведомственность, которой экологическая публицистика 1970 – 1980-х годов объясняла неразрешимость природоохранных проблем, теперь уже прямо связывалась Залыгиным с главным, по его мнению, изъяном советской системы: природная и социальная среда воспринимались прежде всего как источник ресурсов, потому обе они "не воспроизводились, не восстанавливались в минимальной необходимой степени". По Залыгину, подобные природопользовательские практики были прямым отражением "репрессивной" логики, когда природа "обустраивается" "в системе ГУЛАГа, <…> которую заведомо не переживут ни зэки, ни конвоиры…":
Тут все было замешано – и экономика, и политика, и история. История состояла в том, что все эти великие стройки и проекты являлись продолжением ГУЛАГа. Репрессии, миллионы заключенных должны были где-то "использоваться" – лучше всего там, где требовался труд малоквалифицированный, но в массовом масштабе, прежде всего это были работы земляные и бетонные. Каждая стройка и была ГУЛАГом, каждая существовала на тех же принципах и при вольнонаемном труде. Мне пришлось в свое время побывать на стройках Волго-Дона, Волгоградской, Цимлянской, Куйбышевской, Новосибирской, Усть-Каменогорской и Красноярской ГЭС, и, удивительное дело, у меня выработалась привычка к этим стройлагерям.
Кстати, наиболее настойчиво экологическая деятельность авторов-"неопочвенников" в качестве варианта национально-патриотического инакомыслия мифологизировалась публицистами и критиками этого направления. Выступления в защиту чистоты недр, воды, сохранности лесов представлялись самым естественным выражением любви к родине и с нажимом противопоставлялись эмиграции участников диссидентского движения. Вячеслав Огрызко, например, писал о Владимире Чивилихине:
Боль Отечества была его болью. Он переживал за каждое поражение общественности, ратовавшей за спасение русского леса и чистоту рек России. Но у него никогда и мысли не возникало в ту тяжелую застойную пору покинуть в знак протеста свою Родину.
Оппоненты "деревенщиков", близкие диссидентскому движению либо из среды третьей эмиграции, наоборот, полагали, что природоохранная деятельность – суррогат подлинного политического протеста и имитация гражданской активности. Писатель из пьесы Владимира Войновича "Трибунал" (1984) – пародия на "деревенщиков", удачно встроившихся, по мнению автора, в советскую систему, их стилистику и общественную деятельность. У Войновича "Писатель, бородатый, с посохом" возмущается техническим прогрессом и всеобщей "ученостью" ("Уже и до того додумались, чтобы нашу русскую реку повернуть к азиатам"), а затем, в ответ на просьбу героини вспомнить завет Некрасова "Поэтом можешь ты не быть…" и спасти ее незаконно посаженного в тюрьму мужа, отвечает:
Как же, помню завет нашего классика и соблюдаю. И даже, отрываясь от своих непосредственных дел, по гражданской линии выступаю. За тот же Енисей бороться приходится, а также таежного гнуса спасать. <…> Он геологов ваших, городских, кусает, вот они и выдумывают, войну этому гнусу, понимаете, объявили. С самолетов его химией травят. А того понять не хотят, что природа без гнуса существовать-то не может. Я об этом и статью опубликовал в "Литературке".
То, что Войновичу казалось имитацией гражданской активности, Александру Проханову спустя годы виделось чудовищной провокацией. Он полагал, что истинной целью экологического движения 1980-х была дискредитация важнейших институтов, обеспечивавших относительную прочность советского строя. Несмотря на то, что "деревенщики" не числятся напрямую среди адресатов обвинения, прозрачные аллюзии на их стилистику не оставляют сомнений в том, кого именно Проханов имел в виду:
Я помню, как была запущена пропаганда так называемых экологистов, когда кумиром нашей либеральной публики был Алексей Яблоков, основавший у нас в 1988-м филиал "Гринписа". Помню, как он поносил советскую индустрию, возлагая на нашу промышленность всю вину за отравление неба, отравление рек, засорение лесов, за все болезни. Конечно, индустрия не повышает гемоглобин в нашей крови, и экологи по своей линии должны вести работу. Но ведь вся эта шумиха была поднята с политической целью, чтобы демонизировать саму сталинскую индустрию, эту созданную им чудовищную машину, которая, между прочим, в свое время помогла нам выиграть войну, а теперь оказывалось, что она погубила весь русский этнос и всю нашу национальную природу (курсив мой. – А.Р.).
Отвлекаясь от собственно литературного контекста, резонансные общественные выступления "деревенщиков" с экологическими инициативами (борьба Залыгина с проектом Нижне-Обской ГЭС, 1962–1963, участие Белова в Общественном комитете спасения Волги, 1988–1991, деятельность Распутина с начала 1980-х годов по сохранению Байкала, солидарный писательский протест против проекта переброски северных рек, начало 1980-х – 1986, и др.), действительно, стоит рассматривать как важный шаг в формировании гражданского активизма на излете позднесоветской эпохи. Любопытно, однако, что экологизм "деревенщиков" вызывал вопросы и у либерально настроенной интеллигенции, которой в "неопочвенническом" преклонении перед природой виделось невнимание к человеку, и у национал-консерваторов, стремившихся политизировать экологическую проблематику. Михаил Лобанов вспоминал по этому поводу: