Представлявшие в профессиональной литературе относительно новую социально и культурно силу (крестьянство) "деревенщики" осознавали свою недостаточную образовательную компетентность и с энтузиазмом "учились" у классиков. Однако их представление об "учебе" существенно отличалось от первых попыток внедрения соответствующих практик в 1920-е – начале 1930-х годов. Е. Добренко показал, что в тот период пришедшие в литературу "от станка и сохи" писатели с недоверием отнеслись к перспективе осваивать наследие прошлого: одни группы творцов новой социалистической культуры отвергали "учебу у классиков" даже в прикладном аспекте, другие соглашались с необходимостью знакомства с формальными сторонами литературного мастерства, но до установления официального культа классики в период "высокого сталинизма" все они блюли себя от идеологического инфицирования "отжившим" буржуазным классическим искусством. "Деревенщики", напротив, как бы заранее признавая бесспорный художественный авторитет классики, отказывались от сопоставления эстетических достоинств текстов своих и классических и провозглашали важность наследования в сфере ценностей (нравственных, культурных и др.). Если у них и была цель писать "как классики", то способы достичь ее они мыслили в педагогической категории "нравственного роста", но не технического мастерства. Очевидно, что это воображаемая идеальная модель наследования, из которой исключены соображения конкурентной борьбы, конъюнктуры и всего того, что составляет "мелочи" литературной жизни и избежать чего не может самый бескорыстный в своих творческих намерениях художник. Тем не менее, в возвращении к "органическому" наследованию традиции "деревенщики" впоследствии видели свою основную заслугу. Когда в поздней повести "Уроки правнука Вовки" (1997) С. Залыгин устами своего героя давал молодому читателю представление о значении "деревенской" школы для культуры 1960 – 1970-х, он приводил все ту же формулу идеального наследования, где восстановление преемственности "онтологизировалось", уподоблялось восстановлению "биологической" функции культурного организма, а сами "деревенщики" были чем-то вроде "органа", ответственного за это восстановление:
Значит, Россия несколько столетий, ну, по крайней мере лет полтораста, жила не то чтобы по Толстому, этого никогда не было, но жила она в том мире, в котором и Толстой, и Пушкин жили, в который они погружались, изъясняли его, этот мир, так, как сами его понимали. Спорили с ним и со своими современниками, призывали их к лучшему, ну и, конечно, сильно этот мир ругали… На то они и были великими писателями. И людьми тоже великими. Но вот этот мир, эта Россия кончились. <…> Нету ни пушкинских, ни толстовских героев, нету даже воздуха того и неба того же, которые были при них, не говоря уж о птицах, о полях-лугах, о деревнях и городах. Кто-то из русских людей этого просто-напросто не заметил, кто-то заметил, но махнул рукой: "Нету? Ну, значит, так и надо!" Кто-то обрадовался: "Наконец-то!" Но никто, почти никто, с тем миром по-человечески не попрощался. Как положено людям. <…>
Но, представь себе, время прошло, многие десятилетия, когда Гражданская война воспевалась на все лады, на все голоса, – и вдруг появляются люди, писатели появляются, которые сказали: нет и нет! Человеческий порядок хоть и через многие десятилетия, а должен быть восстановлен: пушкинские и толстовские времена должны быть не то чтобы восстановлены, нет, что было – то прошло, но проводить прошлое надо с великим сочувствием, с пониманием. По-толстовски проводить. <…> Это сделали писатели. Молодые, лет сорока, того меньше. Оказалось, что то окровавленное, на помойку выброшенное прошлое чудом каким-то в них проявилось, оно жило в них даже сильнее, чем их собственное настоящее. Оно восстановилось в них во всем своем свете, по-другому сказать – во всем том самом-самом хорошем и человеческом, что когда-то было. Было и ушло. Такими писателями оказались Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин.
В производстве "органической преемственности", поддержании созданного классической традицией образа реальности "деревенщики" видели свою культурную миссию и следовали ей, доказывая в очередной раз, насколько мощным терапевтическим воздействием могут обладать культурные конструкты, призванные устранять разрывы и подтверждать глубину исторического бытия сообщества.
Глава IV
"ПОРУШИЛИ ВЕКОВЕЧНЫЙ ПОРЯДОК – А ВСЕ ИЗ-ЗА РАДИ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА…": ЭКОЛОГИЗМ И РЕГИОНАЛИЗМ "ДЕРЕВЕНСКОЙ ПРОЗЫ"
"Экология культуры и духа" и "деревенская проза": идеологические контексты
Одно время экологизм "деревенщиков" оставался любимой темой отечественных филологов, написавших о нем десятки статей, монографий и защитивших кандидатские диссертации. Чаще всего он занимал литературоведов как разновидность натурфилософии и тематический феномен, породивший особую поэтику. Между тем, есть смысл взглянуть на него под иным углом зрения – как на легитимную форму консервативного высказывания в культуре "долгих 1970-х", высказывания, претендовавшего на действенную защиту "живого" и "естественного" от опасностей научно-технического прогресса.
Интерес к экологической проблематике "деревенской прозы" во многом поддерживался за счет резонанса, который в течение почти двух десятилетий имели публичные выступления "деревенщиков". Олег Яницкий, автор работ о природоохранном движении советского периода, утверждает, что встревоженность писателей экологическими вопросами совпала с настроениями интеллигентской читательской аудитории, и видит в их деятельности характерную для 1970-х попытку "гуманизировать" среду обитания:
Сегодня даже трудно себе представить, какое значение имели для советской интеллигенции труды писателей-деревенщиков… То были нравственные манифесты противников варварской модернизации страны, разрушавшей и природу, и человеческую культуру. Эти лидеры общественного мнения защищали самоценность "малой истории" – историческую память рядовых людей, жителей российской глубинки, их естественные и нравственные корни, они защищали маленького человека, для которого "свет переломился" и не знавшего теперь, куда ему податься под напором безудержного и безличного индустриализма-урбанизма по-советски.
Критика признала произведения 1970-х годов, затрагивавшие экологическую проблематику, пиком художественного развития "деревенской прозы". Относительно недавно порицавшаяся за сосредоточенность на "вторичном" для современной цивилизации, она вдруг оказалась, опять же по уверениям критиков, выражением общей для мировой литературы тенденции к "новому синтезу локальности и универсальности". Кроме того, появление в СССР в 1970 – 1980-е годы целого массива экологически-ориентированной прозы совпало с актуализацией исследовательского интереса, с одной стороны, к мифу и мифопоэтике литературного текста, с другой, к "национальным образам мира" (Г. Гачев), национальным ментальностям. В этом смысле экологическая проза "деревенщиков" и крупных писателей, представлявших национальные литературы (Чингиза Айтматова, Гранта Матевосяна, Чабуа Амирэджиби и др.), была интересна и своей образно-символической фактурой, поэтикой, активно интегрировавшей мифологемы в реалистическое повествование, и характером авторской рефлексии на разрушение мифа как организующей миропонимание структуры.