Проигнорированного классикой героя позитивного действия, не оторвавшегося от "почвы" и "народа", хотелось изобразить и самому Абрамову, во всяком случае черновой вариант "Чистой книги" и переписка подтверждают такие намерения. В 1975 году в письме к П.А. Худякову, консультировавшему прозаика по поводу организации лесопроизводства в дореволюционной России, он признавался, что видит своего адресата "типом интеллигента из народа, обеими ногами стоящего на земле", и далее, уже отбросив использованное в "Чистой книге" посредничество вымышленного героя, заверял: "…я с детства благоговею перед этим типом русского деятеля, изрядно оплеванного русской литературой". Однако продекларированная потребность в деловом герое нашла слабое подтверждение в художественной практике Абрамова. "Немец" Виктор Нетесов из романа "Дом" (1978), написанный с очевидными аллюзиями на образ Штольца, на фоне Михаила и Лизы Пряслиных, Егорши Ставрова, действительно, схематичен.
Целям культурной самолегитимации отвечали и попытки "деревенщиков" осмыслить региональные литературные традиции (северно-русскую и сибирскую). На территориальную "скученность" писателей традиционалистского толка сразу обратила внимание критика и попыталась описать ее в топонимических терминах, отсылавших к идее "областных культурных гнезд" (например, "вологодская школа"). Правда, эта вроде бы безобидная номинация по региональному признаку, с точки зрения ортодоксов, грозила подорвать марксистско-ленинские принципы концептуализации литературного процесса. Валентин Оскоцкий возмущенно писал о стремлении некоторых критиков обозначать "географические координаты" современной прозы и возрождать тем самым "своеобразный "областнический" подход":
Не "всесоюзная вышка" (выражение Л. Новиченко), в которой так нуждается наша критика, а волостная "автономия" определяет в этом случае точки отсчета. Приняв их, даже лучшую прозу "Нашего современника" легко будет представить не неотъемлемой частью общего достояния современной литературы, а удельным владением "школы" – вологодской (В. Астафьев, В. Белов), сибирской (В. Распутин, В. Потанин), среднерусской (Г. Троепольский, Е. Носов). Право же, времена феодальной раздробленности на Руси миновали давно и не критике возрождать их вновь…
Для самих "деревенщиков" факт локализации вне культурных центров тоже был ключевым самоидентификационным признаком. Астафьев, например, отдаленность от Центра считал проявлением внутренней независимости авторов, решившихся существовать вне контролирующей распределение благ системы, и приписывал отдаленности скрытый конфронтационный посыл:
Та группа писателей, а число ей с десяток-другой, что сколотилась во глубине России и является сейчас по существу надеждой и совестью этой самой России, как бельмо в глазу у литературных деляг. <…> Их раздражает и бесит, что истинные-то писатели не с ними, а сами по себе, сохраняют самостоятельность настолько, насколько возможно в наши дни.
Изначально отношение "деревенщиков" к литературе и культурной жизни "периферии" определялось двумя разнонаправленными устремлениями. С одной стороны, они напряженно работали, чтобы не превратиться в "классиков" областного масштаба, строчащих эпопеи о героических трудовых буднях региона и публикующихся в местных издательствах. С точки зрения Астафьева, подобный вариант литературной карьеры обычно являлся следствием культурной несостоятельности автора, не желавшего либо не способного преодолеть "провинциализм". С другой стороны, добиваясь общесоюзной известности, они не забывали, что их творческая индивидуальность во многом определялась доскональным знанием местного (средне-, севернорусского или сибирского) материала, вне зависимости от того, шла ли речь о жизненных реалиях или о языковом, интонационно-стилистическом строе. Эту индивидуальность они хотели сохранить. Характерно, что Астафьев, в 1942 году ушедший на фронт из родного села Овсянка и впоследствии проведший тридцать с лишним лет вне "малой родины" (он окончательно переехал в Красноярск в 1980 году), среди причин, побудивших его принять окончательное решение вернуться домой, назвал постепенное оскудение своего персонального культурно-языкового "местного" запаса:
Я очень сильно эксплуатировал свою память, писал о Сибири, а жил вдалеке от нее. Записей не веду, дневников не имею, и все по памяти, вплоть до поговорок и пословиц, даже интонации, которая везде своя. Когда задумал большой роман о войне <…>, то посчитал, что надо находиться в той языковой стихии, от которой буду отталкиваться, среди тех людей, о ком намерен говорить.
Однако если мы имеем в виду выстраивание "деревенщиками" некой параллельной – по отношению к традиции русской классики – региональной литературной традиции, важным становится не столько факт творческой "прописки" автора по месту рождения и даже не верность "местной" теме, сколько "изобретаемое" писателями содержание локальной традиции, ее эффективность в качестве инструмента самообъяснения.
Сказать, что региональный литературный ландшафт, на фоне которого видели себя "деревенщики", отличался бедностью, было бы преувеличением. Культурная специфичность Русского Севера стала объектом этнографического изучения еще в XIX столетии, тогда же в общих чертах сформировалось видение этой территории как "резервуара" настоящей, неиспорченной цивилизационными влияниями "русскости", "старины", национальных традиций и языка. Впоследствии Ф. Абрамов и В. Белов охотно воспроизводили дискурсивный ход, мифологизировавший Север по контрасту с Югом как хранилище памяти, традиционной религиозности, самобытного фольклорного и литературного слова. Публичные выступления писателей, полемически призывавших к переоценке "старинного", "патриархального" ("Гонение на патриархальность. А ведь патриархальность – та почва, на которой родилась сказка. Патриархальность – совесть и т. д."), были логическим продолжением идентификации с пространством культурно-исторической древности русских и исчезающей народной культуры.