Более запутанно обстояло дело с сибирской традицией, чью культурную значимость приходилось утверждать. Сама "сибирская литература", как показано в обстоятельной современной работе на эту тему, принадлежала к числу семиотических объектов, критерии выделения и изучения которых всегда были подвижны, ибо факт ее существования представлялся некоторым исследователям сомнительным. Спектр то "очуждающих", то "приближающих", но при этом чаще всего экзотизирующих литературных трактовок территории косвенно был связан с не проясненным символическим статусом Сибири в составе империи ("провинция", "колония", "периферия"?). Наиболее серьезные теоретические обоснования понятия "сибирская литература" предложили в свое время областники Николай Ядринцев и Григорий Потанин, фактически сконструировавшие историко-литературную традицию сибирского регионализма, однако в 1920-е – начале 1930-х годов интеллектуальное наследие областничества было скомпрометировано и предано забвению. После этого, полагает Кирилл Анисимов, представление о "сибирской литературе" как о репрезентации регионального самосознания (к чему подводили областники), функционально связанной с местным интеллектуальным сообществом, постепенно было подменено понятием "тема Сибири". Точнее, тематический подход то противопоставлялся территориальному принципу определения сибирской литературы, то входил с ним в странные сочетания. Еще одним тезисом, в соответствии с которым строилась периодизация сибирской литературы, было "запаздывание литературного развития в крае, где приходящие из столиц эстетические инновации могли сохранять актуальность уже после их исчезновения и замены другими в центре". В общем, когда сибиряки-"деревенщики" в 1960 – 1970-е годы размышляли о региональной литературной традиции, ее очертания и содержание они определяли во многом интуитивно, следуя за читательским опытом, рекомендациями знатоков литературного краеведения и потребностями в самообъяснении. Правда, их деятельность в этом направлении совпала с ощутимыми научно-просветительскими усилиями по созданию литературной истории региона. В Сибири с конца 1960-х годов осуществлялась консолидация гуманитарной интеллигенции, искавшей идеологически допустимые формы репрезентации регионального самосознания. С 1968 года стала выходить серия "Литературное наследство Сибири", в 1982 году филологи, объединившиеся под эгидой Сибирского отделения АН СССР, опубликовали двухтомные "Очерки русской литературы Сибири" – издание, следовавшее принятым в официозном литературоведении принципам классификации и описания материала, но даже с учетом этого обстоятельства ставшее заметным шагом в децентрализации истории отечественной литературы. Культурный ландшафт Сибири после осуществления этих и иных издательских проектов в основных чертах был описан, и ссылкой на региональную традицию при желании можно было нейтрализовать обвинения "деревенщиков" в "диалектальной" поэтике.
Добавлю, что на Русском Севере и в Сибири традиция концептуализации "инаковости" регионов по отношению ко взгляду из центра ("извне") не исчезала никогда, несмотря на стремление советских идеологических институтов символически интегрировать страну в единое целое и свести "региональное" к "местному колориту". В Сибири продолжали циркулировать некоторые областнические идеи, вошедшие в лексикон местного интеллектуального сообщества и определившие стилистику его мышления о "своем" пространстве. Николай Яновский, литературовед и критик, близко знавший Залыгина и Астафьева, хорошо передавал эту особенность местной культурной жизни, заметную, в основном, изнутри:
Полагать, что наше поколение… развивалось в большинстве случаев вне "контекста" собственно сибирской мысли и литературы, по-моему, ошибочно. Вяч. Шишков сказал о Потанине: "Потанин в Сибири то же самое, что Лев Толстой в России". Мы могли и не читать Потанина, но о его огромном нравственном авторитете мы узнавали через Н. Наумова, А. Новоселова, Г. Вяткина, Г. Гребенщикова, не говоря о многих других деятелях культуры Сибири, политических ссыльных, путешественниках… Мы могли для себя открыть какого-либо писателя "поздно", но у нас был особенный интерес к истории своего края, к его науке и культуре, особенный, потому что с пеленок ощущали "особенность" Сибири, родного края. Даже если мы не выезжали за его пределы, то каждый приезжий чему-нибудь да удивлялся; дурному ли, хорошему ли, но удивлялся, и это подогревало наш интерес к истории Сибири, к ее настоящему. А потом – это же невероятно, жить, допустим, в Омске (как С.П. Залыгин) и не знать А. Сорокина, Вс. Тараканова (Вс. Иванова), Г. Вяткина, а позднее и Л. Мартынова, а ведь это омичи. Не мы одни ощущали эту особенность края, но и наши предшественники – стали в 20-х гг. открываться журналы (они были и в 10-х гг.), затеяно грандиозное по тому времени издание "Сибирской энциклопедии" – все это нас поднимало и вдохновляло.
Многое в сибирской литературе казалось "деревенщикам" интересным более этнографически, чем эстетически (таким было, к примеру, отношение Залыгина к прозе Александра Новоселова, Вячеслава Шишкова, Владимира Зазубрина, которую он противопоставлял "искусству всерьез" Павла Васильева и Леонида Мартынова), но тем любопытнее предлагаемые ими объяснения особенностей региональной художественной словесности. Так, региональная поэтика в трактовке "деревенщиков", как правило, оказывалась производным от мифологизированного восприятия родного пространственно-культурного ареала и местной версии национального характера – северянина или сибиряка. Структура сибирского типа, изображенного Астафьевым, содержала отсылку к представлениям о Сибири как о "вольном крае" с экстремальными климатическими условиями: отсюда независимость чалдона, аффективность его поведения, чуждая утонченности простота нравов и высокая степень витальности. Примерно так же Абрамов конструировал образ помора, когда объяснял происхождение этого типа из северных "просторов, раздолья и воли" и сурового климата. Конкретизируя собственные наблюдения над "безыскусной" "изобразительной" поэтикой сибирской литературы, Астафьев описывал ее посредством мифологем "стихийности" и "витальности": у "не наезжих, а коренных" сибиряков, утверждал он, "покоряет выпуклая образность, сочный и богатейший язык, сочная природа. Наш грубоватый, не подмазанный крылышком юмор, не вымученная, не выставленная напоказ честность и правда". В данном случае важна сама идея существования локального варианта письма, хотя сформулированное писателем представление о "сибирском" в литературе – скорее идеальный "автопортрет", чем эвристичное наблюдение, которое можно с достаточными основаниями распространить на местных художников. Характер астафьевских суждений о "зачавшей советскую прозу" сибирской литературе 1920 – 1930-х годов (В. Зазубрине, В. Шишкове, Михаиле Ошарове, Иване Кратте, Лидии Сейфуллиной, Всеволоде Иванове) определялся уже упомянутым убеждением в конфликтных отношениях окраины и властного центра. Пространственно-географическая маргинальность литературной позиции предшественников в глазах Астафьева символизировала большую степень их свободы, независимости, осведомленности о реальных жизненных коллизиях. Намерением власти избавиться от не поддающихся контролю сил он ретроспективно объяснял уничтожение литераторов-сибиряков 1920 – 1930-х годов: