А если так, не поискать ли этих остальных у писателей не гениальных, однако же таких, к которым мы можем испытывать ничуть не меньшее доверие?
В замечании Залыгина об "упущенных" классикой героях крылась своеобразная "корысть": перечисляя социально-психологические типы, не попавшие в поле зрения классической литературы, он получал возможность узаконить героя собственной прозы ссылками на "неучтенную" культурную традицию:
Наша так называемая деревенская проза, так же, впрочем, как и дореволюционная литература, не сумела создать художественного образа таких людей, как тот же Семенов, или Бондарев (Т.М. Бондарев, философ-самоучка из крестьян. – А.Р.), или Василий Яковенко, организатор и руководитель Тасеевской Советской социалистической волостной республики, впоследствии – нарком земледелия РСФСР.
В нашей литературе нет не только их, людей выдающихся, нет и образа, если так можно сказать, рядового мудреца, без которого редко-редко обходилась сколько-нибудь крупная деревня <…>
В других литературах я такие образы встречал, а в нашей – нет…
Залыгина интересовал культурный генезис "пишущего крестьянина", к какому он относил героя своей статьи и встреченных им в 1930-е годы крестьян, не знакомых с нормами производства письменного текста, но остро чувствовавших потребность перенести свою жизнь на бумагу. В итоге Залыгин, соединив крестьянского писателя Семенова с типом деревенского мудреца-грамотея, с одной стороны, и с русскими классиками, с другой, предложил еще одну риторическую структуру для обоснования "преемственности":
…их было множество, безвестных крестьянских писателей, и вот откуда они все пошли: от тех самых людей, которых деревня называла "лучшими". Они именно этими людьми в большинстве случаев и были – советчиками деревни, выразителями ее дум и чаяний, и если им случалось приобщиться сперва к грамоте, потом к цивилизации и к культуре, они со всей страстью уповали на книгу, на ее спасительное предназначение. У одного возникала при этом проповедь (уже упоминавшийся Бондарев), у другого – изобличение (Подъячев), у третьего – художественное свидетельство окружающего бытия (Семенов). У каждого свое, но все они пошли от "лучших людей", и никто из них эту мессианскую роль литературы не выдумывал, а все только усвоили ее, издавна присущую России, от классиков. Ведь и Гоголь, и Некрасов, и Достоевский, и, наконец, Толстой – все придавали литературе именно это значение и нашли в писателях-крестьянах своих непоколебимых последователей.
Намеченная Залыгиным перспектива настолько очевидна, что проговаривать ее не было смысла: стадиально следующая разновидность "пишущего крестьянина" – это "деревенщики". С необходимыми уточнениями они еще одним звеном включаются в этот культурный ряд и обретают в лице Семенова и других крестьянских писателей XIX – начала ХХ веков сословно близких литературных предшественников, но в то же время остаются "непоколебимыми последователями" классики.
Пересмотр "деревенщиками" классической литературы на предмет ее соответствия новому социальному опыту и изменившимся историко-культурным реалиям, как уже говорилось, сопровождался упреками в избыточном критицизме. Разумеется, "деревенщики" никогда не придавали этим нареканиям столь масштабного и провокативного характера, как это сделал И. Солоневич в "Народной монархии" (1973), но ряд "неудобных" вопросов они все же поставили. Правда, риторика и дискурсивный репертуар обсуждения недавней российской/советской истории остались прежними, то есть сформированными в огромной мере именно классикой. Не проблематизируя значимость дискурсов о "народе и интеллигенции", "народе и власти", не ставя под сомнение их объяснительный потенциал, "деревенщики" осуществили смысловую инверсию внутри привычных оппозиций. Ф. Абрамов, например, переадресовал споры о классике, "народе" и "интеллигенции" персонажам незавершенного романа "Чистая книга" (первые наброски – 1958, чистовой вариант нескольких глав – 1983). Идеологическое измерение романного сюжета содержало столкновение, с одной стороны, "интеллигентской" и крестьянской правд, а с другой стороны, профессиональных революционеров и так называемых "культурников":
– Эх, отменили бы крепостное право в начале XIX века – куда бы шагнула Россия. Даже вообразить трудно, что бы мы сейчас делали.
– И слава Богу. Пусть отсталые, пусть какие угодно. Зато не деляги. Зато сердце сохранилось. Вот почему вся русская литературавосстала против делячества.
– Опять ты путаешь делячество с деловитостью.
– Ладно, против деловитости. Почему против восстали Гончаров, Тургенев, Толстой, Горький?.. Деловитость всегда связана с потерей сердечности. Она рационалистична в основе своей.
Участники романного спора оперировали общеизвестными аргументами славянофильской и западнической доктрин, но сюжетные перипетии внушали мысль о том, что русская классика, выступая силой консервативной, в результате все же сработала на разрушительную идею революции, вдохновленную взятой с Запада теорией: "…революционеры и литераторы взорвали вулканы, которые таил в себе человек". Ретроспективно противовесом политическому радикализму революционеров-горожан Абрамов считал тип делового "укорененного" человека. Его литературный генезис можно было бы возвести к Соломину из романа Тургенева "Новь" или Тушину из гончаровского "Обрыва", однако этих персонажей Абрамов не упоминает, что лишний раз подтверждает – он полемизировал не столько с русской классикой, сколько с ее образом, преподанным во время обучения в школе и университете. Герои "Чистой книги" предъявляли претензии русской литературе XIX века за отсутствие "ролевой модели" – деловитого, работоспособного, знающего русскую жизнь героя. Вся русская литература, рассуждает один из абрамовских персонажей, – "оплакивание бездельника, тунеядца, лежебоки и травля человека работающего". Сам прозаик, видимо, не сразу смог перешагнуть внутренний барьер сомнений во "всемогуществе" классики и продолжал оправдывать ее приверженность герою-"идеалисту" социальными обстоятельствами и "эссенциальными" особенностями национальной культуры:
Русская литература воспитывала читателя в презрении к практицизму, к делячеству, которое обычно переходило в неприязнь ко всему практическому, деловому.
Все любимые герои русской литературы – душеустроители. Единственный Штольц (положительный) все-таки лишен того душевного ореола, которым освещен Обломов. <…> Причин много. Тут и беззаботность существования дворянства… тут и вообще душестроительство, свойственное русскому человеку.