Тем не менее, приписывать, в духе либеральной публицистики рубежа 1980 – 1990-х, традиционалистскую ориентацию лишь подцензурной культуре "долгих 1970-х" и тем более рассматривать ее как однозначное свидетельство стагнации, было бы неверным. Ирония в отношении амбициозных планов по созданию нового художественного языка и рефлексия погруженности в культуру стимулировали возникновение традиционалистских настроений и в области неподцензурной культуры. Связанные с андеграундом Борис Останин и Александр Кобак, оперируя собственной культурной хронологией, где разграничивались 1960-е и 1980-е годы (десятилетия "молнии" и "радуги"), доказывали, что возросшая роль музеев и архивов, обширная реставраторская деятельность, "ретроспективная ориентация", общая для не– и подцензурного сегментов и имевшая разные политические оттенки, институционально и дискурсивно сделали 1980-е временем консерватизма, преодоления утопий 1960-х, "почтения к отцам", "компромисса". В этом отношении традиционализм "деревенщиков", и шире – "неопочвеннического" сообщества, не был чем-то исключительным, напротив, он отвечал пассеистским настроениям 1970-х и выражал процесс формирования новой коллективной идентичности, в которой переживание "бессобытийности" настоящего предсказуемо комбинировалось с ностальгией по безвозвратно утраченному прошлому. Говоря о всепроникающем характере культурного консерватизма в позднесоветскую эпоху, необходимо упомянуть и тонкие наблюдения Максима Вальдштейна, отметившего, что структуралистский научный проект, утверждавший либеральную интеллигенцию как, с одной стороны, "негласную оппозицию тоталитарному режиму", а с другой, защитницу подлинной культуры от агрессивных современных культурных веяний, парадоксально объединил в своем "культурализме" "многообещающий подход к искусству с обветшалыми квази-марксистскими и функционалистскими шаблонами", "консервативное отвращение к трансгрессии с ее культом в сфере высокой культуры", "социальный конформизм с интеллектуальным нонконформизмом, популистский культ "нормальности" и принадлежности к "большинству" с культурной элитарностью и индивидуализмом".
Но никто из ведущих интеллектуальных групп "долгих 1970-х" не работал с традицией, отбирая ее актуальные для современной ситуации элементы, так целенаправленно, никто не использовал ее потенциал в текущей идеологической борьбе так последовательно, как "неопочвенники", прежде всего, критики и публицисты. Несмотря на это, развернутого, логически внятного определения традиции они не дали. В. Кожинов, рассуждая о стилевых традициях, сопротивлялся их редукции до набора приемов и утверждал, что
традиция оживает в литературе лишь тогда, когда продолжатель находит ее подоснову, ее глубинную почву в самой той жизни, которую он художественно осваивает. <…> Она (традиция. – А.Р.) исходит так или иначе из жизни в ее целостности, а собственно литературные источники традиции предстают прежде всего как ее художественное закрепление…
Традиция в трактовке Кожинова есть эссенциальная сущность, художник может "обрести" ее при определенных условиях (необходимы творческий дар и чувствительность к прошлому), но в любом случае она обусловливает своеобразие культурного типа. "…Само понятие "традиция" несет в себе, на мой взгляд, лишь положительную окраску. В течение веков от искусства отшелушивается, отпадает все мелочное и ложное, и вырабатывается традиция…" – настаивал В. Солоухин. Художественные традиции, по мысли С. Залыгина, настолько прочны и устойчивы, что "придают определенную устойчивость и традиционность даже всему тому, что традицию отрицает… Однако это вовсе не значит, будто сами традиции очень определенны, определенны до конца, что их легко понять и сформулировать, изучить и даже заучить". В нашумевшей в свое время статье Татьяны Глушковой "Традиция – совесть поэзии" предлагался целый каскад определений традиции, созданных, правда, по принципу "неизвестное… через неизвестное":
Традиция – это и есть сама жизнь поэзии, вечно длящаяся (разрядка автора. – А.Р.), действительная для каждого поэта предпосылка и общая "формула" всякого творчества. <…>
Традиция не может влиять со стороны. Традиция не может служить дальним или близким "ориентиром". Явиться предметом "поиска" или "обретения". В традиции можно только быть, пребывать.
Проанализировав еще в начале 1980-х годов большой массив "неопочвеннических" статей, Г. Белая констатировала, что в них само слово "традиция" "стало отличительным знаком, метой особого миропонимания". Оно и не требовало понятийной четкости, ибо понималось "своим" читателем суггестивно, через контекст, ассоциации и намеки. В трактовке традиции как механизма непрерывной трансляции культурного опыта и системы символов, задававших границы коллективной идентичности, "неопочвенники" следовали общепринятым представлениям, но в их понимании традиции было несколько собственных "осевых" тем, которые артикулировались особенно настойчиво и снабжались многозначащими для национал-консерваторов подтекстами.