"…не было еще случая…. чтобы традиции… исчезали бесследно…": традиция и "неопочвенническая" идентичность
Обращение к традиции было принципиальным для самоопределения и самонаименования "деревенщиков". Вопреки распространенному мнению, оно вовсе не исчерпывалось стилизацией, использованием диалектной лексики, фольклоризацией (или псевдофольклоризацией) в духе "орнаментальной" прозы и не сводилось к призывам вернуться назад, к "лучине и сохе", хотя с середины 1960-х годов как раз стал заметен массовый интерес, фигурально выражаясь, именно к "лучине и сохе". "Мода на простонародность", ставшая одним из побочных эффектов начатого городскими интеллектуалами еще в конце 1950-х возвращения к "истокам", включала в себя тягу к "опрощению", "окрестьяниванию" и "архаизации" и проявлялась в отделке квартир в стилистике крестьянской избы, собирании икон и старой домашней утвари, возросшей популярности русской кухни, поездках по городам "золотого кольца" России, элементах a la russe в одежде и т. п. Интеллигенция новые модные увлечения и потребительские предпочтения трактовала как "пену", которая должна сойти, или как адаптированное к параметрам массовой культуры ("развлекательно-питейно-едальный аттракцион") выражение серьезных процессов – пробуждения вкуса к историческому самопознанию, открытия богатств национальной культуры и т. п. Так или иначе, преодоление разобщенности с собственным прошлым, проявлялось ли оно в различных областях культурного потребления или побуждало к специализированному (этнографическому, историческому, филологическому или философскому) исследованию, переживалось и преподносилось, интеллигентской публикой прежде всего, как знак "нормализации" духовной жизни советского общества.
Официальные идеологические институции, начиная с 1960-х годов, также испытывали интерес к "традициям прошлого". Идеологический аппарат искал "интеллектуальных средств выражения советской цивилизационной идентичности", потому закрепление новых ("советских") традиций и распространение новой обрядности превратилось в задачу первостепенной важности. "Изобретаемые", почти по Эрику Хобсбауму, советские традиции и обряды помогали узаконить начавшийся после 1917 года период истории как полноценный фрагмент прошлого: СССР объявлялся наследником всех "прогрессивных" общественных традиций, чей перечень менялся в зависимости от задач, которые ставила перед собой официальная идеология на каждом конкретном этапе. Изучение традиции стало важным трендом и в советской гуманитарной науке "долгих 1970-х". "Интерес к культурным традициям прошлого" в работах советских социологов и философов, продолжает Виталий Аверьянов, был "неподдельны[м] и по существу неидеологически[м]", хотя, замечу попутно, отсутствие внешних примет идеологической ангажированности не означает "неидеологичности". Масштабные структуралистские исследования мифа и мифопоэтики, содержавшие элементы интеллектуального вызова по отношению к "идеологизированности" официального литературоведения, не отменяли "эпистемологического родства структуралистской и марксистской методологии, равно стремящихся к предельному редукционизму и исчерпывающему мирообъяснению". "Неопочвеннические" версии прошлого, оппонировавшие и структурализму, и официальной марксистско-ленинской идеологической схеме, тоже были результатом ревизии и перекомбинирования в романтически-консервативном ключе прежних идеологем. На волне почти всеобщего интереса к традиции в начале 1980-х годов Эдуард Маркарян высказался за введение объединяющего для ряда научных дисциплин термина "традициология". Предложение было отвергнуто коллегами, но обозначило пик широкой экспансии данной проблематики в различные отрасли гуманитарной науки.