"Неопочвенническая" фронда была порождена логикой развития сталинского ревизионизма, что облегчило встраивание "деревенщиков" в сложившийся в конце 1960-х – начале 1970-х годов культурный порядок. Но в не меньшей мере она вырастала из политико-экономических и социокультурных особенностей отечественной модернизации – инструментальной, форсированной, в конечном итоге, архаизирующей. Специфический для СССР вариант разрешения конфликта между крестьянством и государством и, как следствие, необходимое преодоление "крестьянской отсталости", полагает Андреа Грациози, заключался "в максимальном подавлении автономного – по собственной инициативе (курсив автора. – А.Р.) – участия крестьян в процессе модернизации…". Событиями Гражданской войны и "модернизацией сверху" исследователь объясняет и консервативно-традиционалистскую симптоматику последующих общественных настроений – "крайние формы, которые приняло в СССР такое более или менее универсальное явление, как народная антипатия к современности в целом, в том числе и ее положительным сторонам… <…> постоянно[е] наличи[е] в СССР <…> огромного резервуара реакционности, и психологической, и идеологической". По выражению российского историка, современный СССР был государством с хорошо различимым отпечатком "рурализации", возникшей, так сказать, "обратным порядком", "через уничтожение собственно крестьянского класса". Травму разрушения родного сословия, ускоренного "злой волей" государства, "деревенщики" и стремились выговорить, что не мешало им как культурному движению оставаться одним из наиболее впечатляющих продуктов советского проекта, красноречивым доказательством эффективной работы социальных лифтов. После этого двусмысленность их статуса (безусловно системного элемента советской культуры, имевшего, тем не менее, сравнительно широкий коридор возможностей для критики системы) уже не кажется результатом ловких манипуляций, поскольку он задан самой природой советской модерности:
Гибридный характер советской модерности вызывает к жизни противоположные стратегии ее критики: либо с точки зрения утраченных и "оскверненных" домодерных традиций, либо с точки зрения неполноценности и неразвитости собственно модерного проекта. Первый (ресакрализирующий) тип критики представлен националистическим дискурсом "особого пути" России, иррациональной "русской духовности", православия, "исконных" (крестьянских и патриархальных) традиций. Критика модерности в этом дискурсе (в диапазоне от Солженицына и "деревенщиков" до авторов "Нашего современника", "Молодой гвардии" и журнала "Вече", различных вариаций "новой правой" и русского фашизма) выражается в интерпретации советского режима как результата вторжения инородных русской культуре сил, в свою очередь представленных Западом и евреями как агентами колонизации (модернизации), а также индустриально-урбанистической цивилизацией в целом.
Это объясняет, почему разным адресатам "деревенщики" казались то "Вандеей", поставившей под сомнение завоевания Октября (прежде всего в преобразовании крестьянского мира), то "кулаками от литературы". Кстати, объект их критических высказываний также был плавающим – репрезентировавшим систему (государственные репрессивные институты, бюрократия) или отторгаемым ею (прозападно настроенные группы интеллигенции с креном в инакомыслие, молодежные субкультуры и т. п.). Стратегия же "деревенщиков" являла собой странную комбинацию элементов конформизма и нонконформизма. С одной стороны, и в фазе становления направления, и позднее писатели явно были ориентированы на демонтаж "лжи" соцреализма и расширение границ официально допустимого, с другой стороны, едва ли они когда-нибудь помышляли возможными для себя диссидентские шаги, грозившие отлучением от читателя, причем не только в силу осторожности, но и по причине осознания контрпродуктивности таких шагов. Все-таки успешная профессионализация, возможность писать и печататься, невзирая на придирки цензуры, значила для них очень много, и себя они всегда опознавали как легитимных участников литературного процесса, которые заняли культурную нишу, позволявшую, несмотря ни на что, работать.
В постсоветский период некоторые симпатизирующие "деревенщикам" авторы вообще отказались от акцентирования фрондистских моментов в их деятельности: дескать, "деревенщики" работали, не тратя времени на бесплодные прения с советской властью, как бы не замечая ее. Определенные резоны в таких доводах есть, особенно если вспомнить не только об ограничениях, связанных с позицией "деревенщиков" в поле подцензурной культуры, но и о неприятии большинством из них самореализации через негативные акты сопротивления, протеста, бунта, низложения устоявшихся норм. Любопытно, что отсутствие видимого сопротивления поставил "деревенщикам" в заслугу Солженицын, чья стратегия, насколько можно судить по книге "Бодался теленок с дубом", диктовалась противоположными соображениями:
На рубеже 70-х и в 70-е годы в советской литературе произошел не сразу замеченный, беззвучный переворот без мятежа, без тени диссидентского вызова. Ничего не свергая и не взрывая декларативно, большая группа писателей стала писать так, как если б никакого "соцреализма" не было объявлено и диктовано, – нейтрализуя его немо, стала писать в простоте (курсив автора. – А.Р.), без какого-либо угождения, каждения советскому режиму, как позабыв о нем.
Этико-эстетическое превосходство "деревенщиков" (а Солженицын был уверен, что они совершили литературный переворот и возродили традиционную нравственность) в данном случае лишь резче оттенено "тишиной" их протеста, контрастирующего с "диссидентским вызовом". Отсидевший два срока Леонид Бородин также подчеркивал, что в их среде от "деревенщиков" откровенно протестных поступков не ждали и даже считали их нежелательными. Деятельность писателей на ниве общественного просвещения в национальном духе казалась куда более эффективной: