Анатолий Найман - Экстерриториальность стр 5.

"Отнеси свою милостыню…"

Отнеси свою милостыню,
сущие пустяки,
в рощу, солнцами выблистанную,
вниз по теченью реки.
Все, что тобой жаловано,
вытащено на горбе,
что от куска отломано,
ссыпано в горсть тебе.

Вниз по реке – чтоб вынесла
к устью, к болоту, к пню
отсебятину, вымыслы,
сорванные на корню,
вымыслы, бред, отсебятину
тех, кто глуп и умен,
горла соскоб – и патину
калифорнийских времен.

Спрячь намытое золото
в грязь обратно, в ручей.
В рощу, где было молодо
жизни – еще ничьей.
Ссыпь к капризам и фокусам,
выбита чья руда.
В место, куда автобусом
подвозили года.
Отнеси свою милостыню,
как кошелек ни тощ,
сколько чеков ни вылистано
с банковских вешних рощ,
вниз по теченью, к скважине,
где миллионы жил
наших сделались вашими,
как их кто ни прожил.

"Двор наполняется снизу вверх – точь-в-точь стакан…"

Двор наполняется снизу вверх – точь-в-точь стакан -
сумраком, словно дымом, он даже горек.
Гуще и гуще тень – не завернут кран.
От подорожника к сливам. Бедный мой дворик.

Все это я запишу – правда, сверху вниз -
на обороте записанного накануне,
только зажгу фонарь на крыльце. Стал лыс
тот же участок, что был волосат в июне.

Бедный июнь, отсверкавший, как фейерверк:
сливы еще цвели, арматурой зданья
лез подорожник, низ выталкивал верх
из темноты – и уперлись в солнцестоянье.

Было – прошло, было – прошло… Бредь
чем-нибудь лучше этого, более шалым.
Хватит про время. Чем-то, на что смотреть
можно лишь сверху вниз, без тоски, без жалоб.

Лето – как фильм про наци: все шнелль и шнелль.
Старость зверей узнают, умножая на шесть
возраст. Но сколько прожил сентябрьский шмель,
на полпути к фонарю побеждая тяжесть?

"Я видел во сне документ…"

Я видел во сне документ -
от жизни и смерти отдельно.
Всегда и на каждый момент
он следовал им параллельно.

Как клавиши немец кропил
сon brio и скусывал ноготь -
таким документ этот был,
чтоб жизни и смерти не трогать.

Он был протокол. Протокол
мгновений и шага за шагом.
Он все их булавкой сколол -
лукав и до фактов не лаком.

Я помню, сильнее, чем спать,
хотелось сойтись с ним поглубже.
Стать милым ему – чтоб читать
себя он давал мне по дружбе.

Тем более тем, что затих,
вальс требовал слова и жеста
взамен себе. Точных. Таких,
чтоб сами вставали на место -

на то, что назначили им
в инструкции, если не спится,
чернила и перьев нажим
с пленительных лент самописца.

"Дети здесь хороши, розовые, в кудрямх…"

Дети здесь хороши, розовые, в кудрямх,
вздрагивающих, как под легким дождиком гиацинты.
И старики, которые каждый, как камень, дряхл,
выветренный до трещин, вычерченных как цифры.

Как на надгробье. Или – в справочном словаре.
Первые три-четыре – заросли сада в детстве.
Три-четыре последних – золотая в старье
пуговица с гербом, грош, запеченный в тесте.

В общем, восточный точный, то и другое – рай.
Что-то всегда промотанное – и кой-какой запасец.
Счастье – но от и до, воля – но не за край.
Зной, дыханье пустыни. Плещущий ключ, оазис.

Поминки по веку

Кто висел, как над трубами лагеря дым,
или падалью лег в многосуточных маршах,
или сгнил, задохнувшись на каторжных баржах,
обращается к молодым
через головы старших -
тоже что-то бубнящих, с сюсюком нажим
чередующих этаким быстрым, особым,
наглым, модным, глумливым, угодливым стебом,
что от воя казенного не отличим
над публичным пустым его гробом.

До свиданья, идея идеи идей.
Спи спокойно, искусство искусства, величье
пустоты, где со сцены ничтожным злодей
уходя, возвращается в знаках отличья
от людей. От людей.
Дух эпохи, счастливо. Знакомым привет.
Незнакомым – тем более: ходят в обнимку
те и эти, слыхать, соответствуя снимку,
хоть засвеченному, хоть которого нет,
но ведь был же – а что еще век, как не снимки?
Будь, фотограф. Будь, свет: ляг, где лег, холодей.
До свидания, сами поминки.
И до скорого, мать, и до встречи, отец.
С богом, мной обернувшееся зачатье
в спешке, в августе, в схватке без цели. И счастье
от ключами во мне закипавших телец,
мной клейменых… Пока, но отнюдь не прощайте.
Факт, увидимся. Здесь не конец.
Закругляйтесь. Кто хочет добавить,
то есть кто-то другой, не как я, не такой,
добавляй. А столетию – вечный покой.
Веку – вечная память.

Веку то, веку се, веку Богом отпущенный век -
и в архив! Как альбом, как досье, как кассету – на полку.
Потому что в раскопках искать его после – без толку:
он был цель, то есть будущее и разбег,
просто множил число человек
на число километров и ставил под оперный снег,
засыпающий действие, как новогоднюю елку.
Сам уют – симуляция ласк и индустрия нег -
для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелку
и протрем на прощанье светелку.
И загоним под плинтус просроченный чек
и иголку -
ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку,
ставя нас на ночлег.

"Утренние пустые ангары…"

Утренние пустые ангары,
сумрака взвесь, холодка и росы,
необъяснимо наводят чары
на настенные и ручные часы:
спичкой ли чиркать, жать ли на кнопку
подсветки, все циферблаты – бельмо,
как если бы время ночное в подсобку
под голую лампочку удалено.

Ради такого, как мы, отребья
ночью разыгрывая эмансипе,
время от времени и на время
время свидетельствует о себе:
голосовые разомкнуты связки,
стянуто судорогой лицо
тех, кто придуманное не для огласки
в трансе выкрикивает словцо -

"время"! Вранья подъяремное лоно,
как племя – пламени, как темя – тьмы.
Взвесь ничего, вещество вне закона,
вакуум, наши взрывающий лбы.
Шарм и наркоз и косметика краха.
Бремя бессонницы – но не кошмар.
Фабрика страха, пакгаузы страха,
страха сырого гулкий ангар.

Вождю как таковому

I

Ну ты и тип же, ну и гусь!
Вития, лидер из фанеры.
Тогда как есть – я не смеюсь -
герой! Ну, скажем, был – до эры
тех, выдает кого язык,
свисающий, как у легавой,
когда добычи не настиг
нюх, увязавшийся за славой.

Так что кончай, мужик. В словарь
сперва залезь, вот этажерка.
Найди "герой", к нему нашарь
как однокоренное – "жертва"
и пальцы веером не строй:
сверхчеловеком – слишком круто
быть, оставаясь жить. Герой -
и тот кончает в виде трупа.

II

Уж ты не баск ли, не чечен,
а? – из себя крутого корча;
ариец – но как если б в ген
арийскости пробралась порча.
Я не смеюсь, герой не блажь,
кто-кто, а я-то за героя.
Ты рекрут зренья, кадр, типаж,
в эпоху, где лишь то и Троя,

что снято. И состав твой хил,
минутная звезда экрана.
Крут – царь Давид бывал. Ахилл
был крут. И маленькая Жанна.
Герой под градом ядр – ядро
сам. И, полет кончая круто,
крушит не образ, а нутро.
Себе. И миру. Вот минута!

"Цезий, ванадий – как ты, наш брат-металл…"

Цезий, ванадий – как ты, наш брат-металл,
едущий в Венгрию из заполярных зон?
Как ты брат-бог, брат-герой наш – кадмий, тантал?
Август, сентябрь – как ты, наш брат-сезон?

Как ты, кузен наших блатных судеб,
тетки-природы дальняя кровь, племяш
редких земель и полнозвездных неб,
пестрый ландшафт? Как ты, спектральный наш?

Ты, ультрасиний, ты, инфракрасный, как?
Мы же родня, а вся заодно родня.
Даром что вы наждак, а на мне пиджак -
если родня, как же вы без меня?

Я не любви прошу – хороша любовь
свекра к заре! Но прахом идут миры,
если принять, что не родственница моя кровь
братьев азота, стронция. Солнца-сестры.

"Последним блюдом подают пирожное…"

Последним блюдом подают пирожное
здесь на поминках, полагая, что оно,
как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое
усопших не блестяще. Но

евреям умирать в Германии,
хоть и привычно, а совсем несладко. Им
в общественном внимании род мании
мерещится. Увы, пекарен горек дым,

кондитерски дурманящий купечество,
чей нос торчит крючком и в обрамленье астр,
на их пути в небесное отечество,
где Нибелунг и Зиг и Фриц и Зороастр.

"Не следует убеждать. В особенности, меня…"

Не следует убеждать. В особенности, меня.
А вообще-то всех, все мы родные братья.
Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья -
больно они… А прочих – бессмысленное занятье.

Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь.
Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно.
Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не тронь
прочих: знают, как жить. А нет – прижились и ладно.

В особенности, меня. Что на что мне менять?
О милосердье скулеж – на подготовку к сиянью?
А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать.
И сам я – стать не сумевший даже бомжом и пьянью.