Анатолий Найман - Экстерриториальность стр 4.

"Заело молнии ресниц…"

Заело молнии ресниц,
так что зарниц бессильны залпы.
Где кто-то, кто с застывших лиц
ночь, как пустой чулок, скатал бы? -
ночь, ночь, кроящую чадру
растерянному христианству
с тем, чтоб в свою согнать к утру
барашков бритотелых паству.

Где кто-то, кто под видом дня
хоть как – открыто или втайне -
придет, чтоб, расстегнув, с меня
содрать чехол солнцестоянья? -
плед, космос, гипс, комбинезон,
ночь, ночь, безвидность в разных видах.
Единственное средь времен
невремя. Ночь. Без вдоха выдох.

"Сад в провинциальном городке…"

Сад в провинциальном городке
яблоневый, он в провинциальном
сентябре на тинистой реке
выглядит и над– и сверхреальным.

Не бравада елочная форм
культуризма, твердого на мягком,
а обилья рог и плавки горн
с двух сторон над задремавшим Вакхом.

Что в деревне – косный урожай,
здесь – искусство: сквозь провинциальность
праздничную улиц даже жаль
узнавать крестьянскую банальность.

Городок не жизнь, а ритуал:
жертва, пламя, чад, фазаньи перья…
Вот и сад бояться перестал:
неподвижность – вечности преддверье.

ЭР-200

В пейзаже из окна дневного
экспресса все старó: разъезд,
лесок. Но точно так же ново.
И то и то вошло в реестр.
Вид… вид… Дай волю равнодушью.
Двумерен вид. К траве впритык
река, закат. Набросок тушью,
внутрь не попасть, все только штрих.
Но узнаваем. Волю страсти
дай. Кто б ни вышел на крыльцо
избы мелькнувшей – той же масти
валет, что ты: одно лицо.
А с ним… Офелия?!.. Да плюнь ты.
Стеклянного экспресса прыть -
метла под ведьмой. Дробь секунды
твердит, что "быть" и есть "не быть".

Предутренняя депрессия

Предутренняя депрессия
с разбором вчерашних бед
полна готической прелести,
переходящей в бред,
где бьют нефтяные скважины,
в единой сходясь струе,
подземной тоской заряжены,
приплясывающей на острие.

Куда свой шар ни покатите,
не в лузу идет – в тупик,
и вместо туза со скатерти
подмигивает дама пик.
И жизнь проходит меж пьяными,
беспомощная, одна,
и, задохнувшись туманами,
лопается, как струна.

Осколки ее и черточки
от радости вне себя
снуют, как живые чертики:
мы, дескать, ее семья -
пока набухает за шторами,
как выигранное очко,
не здешнее и не горнее
белесое не важно что.

Поминки по веку

"Во "Франкфуртер Альгемайне"…"

Во "Франкфуртер Альгемайне"
известья о русских делах.
Нормально, нормально, нормально,
бормочет синайский феллах,
живущий по временной визе,
суэцкой войны ветеран.
Россия – сюрприз на сюрпризе,
ей-богу, страна между стран.

Ей-богу, ей-богу, ей-богу,
зачем я родился не в ней -
где снег засыпает эпоху
и времени – климат древней.
Где память – лишь фото. На фото -
простор, на просторе – семья
обветренных сфинксов, и кто-то
моргнул, и всегда это – я.

Он лезет под маску мне: кто он,
в картинку попавший за так?
Пустяк, неудавшийся клоун,
не вид человека, а знак.
Металл, на котором он выбит,
рассыпчат, как соль серебра,
и дни его выпил Египет
песчаной струей из горла.
Пустыня, в пустыне могила,
утопленник, всосанный в ил.
Зачем ты с землей Исмаила
смешал свою кровь, Самуил!
Затем что мы ищем не гроба,
а грезы на зыбких путях
и жарко лепечем: Европа,
Коммуна, Вселенная, ах!

Перечитывая старые письма

1

Сгнила клетчатка, колер потух.
Только где ты проходила,
облачко виснет, щекочущий дух
греческого кадила.

Не задержать ни свистком, ни сачком,
ни птицеловной сеткой
ту, что боярышниковым цветком
пахнет, листом и веткой.

Пурпур кровей и кишок перламутр
бритвы напрасно пороли
в ней, добровольно вкопавшей внутрь
куст безымянной боли.

Вешняя плоть, нежная слизь,
Евой зовись, природой,
юностью, садом, жизнью зовись,
мучай себя, уродуй -

есть только ты, ты одна, сама,
счастлива, неуязвима -
в хрупкой бумаге хмельного письма,
в пенье из рощ Элевзина.

2

Подумаешь, даль, Камчатка. В классе любом
есть камчатка. Ну, последние парты.
Но тут, чтобы знать, что жив человек, не дом
надо искать его, а, развернув карты,

взрезáть конверт. Трава выше всадника, где
пишутся письма. Где говорят "лóжить"
вместо "класть". И есть, стало быть, те,
кто говорит. И есть, стало быть, лошадь.

Не обсуждается, что седло трет.
Сёдла трут, если такой вышел
расклад. И хотя потом человек умрет,
какое счастье, что он сейчас выжил.

3

"Мы с мамой испечем пирог
и ждем тебя на Рождество".
Был холод. Я в пальто продрог.
В ботинках. Было мне всего

шестнадцать. Мать совсем забыл.
Дочь в блузке. Разомлел в тепле.
Пирог был с луком. Что-то пил.
Спал, подбородком на столе.

Как ее звали? Подпись "З.".
Давно, чуть не при мамонтах.
Над чаем – кукла. Торт безе.
И почему же с мамой-то?

4

Текст телеграммы: "очень обижен".
Штрих вместо точки. Отсутствует подпись.
Дескать, вот тáк – дескать, вóт как мы пишем.
Дальний прицел, но не тянет на "Сотбис".

Несколько писем – точно таких же:
все, кто не я, – ну-ка, ну-ка на место!
Речь седока к благодарному рикше,
ночь отдежурившему у подъезда.

Я – да не я, ибо я – это я же.
Речь о себе, как о серии фото:
я крупным планом, с бокалом, на пляже,
с удочкой. Я – это сам, но и кто-то.

Проза, стихи – о стихах и о прозе
собственных. Курс на величье и славу.
То есть слова. Он держался на дозе
слов. На интимности по телеграфу.

Пил только водку. Любил только виски:
был такой Хэм – ну так вот как у Хэма.
Тайн не бывает, когда в переписке -
тождество: тайны – когда теорема.

Азбука Морзе; звонок: "Телеграмма";
я открываю – он все это видел.
В то, что обидел, не верю ни грамма.
Правда: ну помнил бы, если обидел.

5

Как если бы почерком запечатлен
был голос – в себе неуверенный тенор, -
слова от абзаца к абзацу наклон
меняют, колеблемы тоном и темой.

Эстонская лыжная база. Следы
на первом снегу он рельефной подошвой
оставил, прибыв, – и узору слюды
туземец дивился. Туземец здесь дошлый,

но честный. Бордель в общежитии: класс
желать оставляет. Но множество комнат
сдается. Зато состояние трасс
отменное, есть вездеход и подъемник.

Кир с тренером сборной страны. Кутерьма
с конфеткой, подаренной им секретарше.
И двадцатилетним несет от письма
всецелым здоровьем – которому старше

не стать, впечатленье. Знакомым привет.
Привет со значеньем – Лариске, Тамарке
и Алке. С известной дояркой конверт
и штампом доплаты, поскольку без марки.

Морщин не связать с ним, не тот это сорт -
бронхита, пособий, долгов, меблирашек.
Но зимний нетрудно представить курорт
и в санках развозит туристов он. Рашн.

Литература

Чтоб не выступить крови
на рубле из клейма,
есть простое условье:
человек и зима.

Он проверил наличность
и на писчую страсть
отпустил свою личность,
и она туда шасть.

Ради мест самых общих
и за нищий барыш
льдину плюснами топчешь,
над поземкой паришь.

Изрубцованность снега -
вся и книга. Зима
задыханья и бега -
весь и оттиск ума.

"О чем и пишутся стихи…"

О чем и пишутся стихи,
как не о жизни, милой жизни -
от снов ее и чепухи
во вдохновенье, в детском визге?

От сумерек ее в слезах,
от беспощадной ласки в стонах.
От милоты в ее глазах -
без памяти. Вечнозеленых.

Особенно когда она
вдруг расшибается об Аушвиц
и – в пыль. Не то собой пьяна,
не то не в меру разогнавшись.

"Как выпускаемое из пращи…"

Как выпускаемое из пращи,
как оставляемое на чай,
как доставаемое из печи,
нас поражает словцо "прощай" -
не ухо ловит, а ребер клеть
всю плазму звука, все вещество,
какому, щерясь, сперва лететь
из рта Давида, потом в него.

Что толку в звуке, когда умолк,
причем униженно, невзначай?
Не дань признательности, а долг -
чему "привет" сказал, сказать "прощай".
Так забивают гортань псалма
и ты, и труп твой, и враг, и Бог,
чтоб жизнь изъять, не сойдя с ума,
и голос – главный ее вещдок.

Итак, прощай все вокруг. Прощай
сам я. Но ведь кто-то же говорит
словцо вот это. Так не стращай
меня немотой, баритон Давид.
И снег ораторствует, и дождь,
и, всасывая, облепляя, пыля,
включает из склоки циклонов и рощ
"прощай" в свой гул бессмертный земля.