Анатолий Найман - Экстерриториальность стр 6.

"Медленно мимо лба пролетает комар…"

Медленно мимо лба пролетает комар.
Индифферентно: сентябрь – не до игр, не до лакомств.
Просто гудит, он один тут такой неформал.
Но не кадит – а звезда был сезонных диаконств.

То есть ни вправо, ни влево, ни стоп, ни зигзаг.
Ни на природу, распластанную на гробе
собственном, неподвижно, маняще, в слезах,
не покушаясь: сентябрь – не до игл, не до крови.

"Пока сохраняют грузины…"

Т.

Пока сохраняют грузины
эдемскую графику лиц,
германцы ссыпают в корзины
гончарную лепку яиц.
Но сметан на нитку живую
ковчег наш и с якоря снят.
В булыжную бить мостовую
копытцем нет сил у ягнят.
Колхида нищает. Европа
блестит роговицей глазищ
лощеного теле-циклопа…
Но нищий не беден – он нищ.
Он – он. Цель не в том, чтобы выжить,
а выжить таким. То есть в том,
чтоб лик, как морщинами, вышить
сухим виноградным крестом.

Бегун

Кроме сбрасывающего за корму
стадионную эллипс за эллипсом гладь,
устремленного в будущее, никому
колченогой судьбы не понять.

Это здесь он эллинство и лафа,
а снаружи он кыш и брысь:
хоть и с крылышками на пятках, а
через сутолоку плетись.

Посреди, считай, человек-калек.
Вровень. И не под рев трибун.

Почему всерьез, что такое не бег,
знать и может лишь он, бегун.

Пирамида

У тела есть инстинкт -
не потерять баланса,
заматываясь в бинт
бессмертного романса.

Ведь в поисках квартир
по тайным адресам
один ориентир -
египетский бальзам.

Что имя! Что года!
Не нажито ни грамма.
Жизнь – вихрь, но лишь когда
он морщит ткань экрана.

Сбрось мне за ворот снег,
мелькни хотя бы в снах
подачкой для калек.
Подай, короче, знак.

Любой. И я очнусь
от чар. И, как огромный
неловкий куст, качнусь
вдоль надписи надгробной.

Фуга

Зачем мне объяснять, что значит фуга,
раз мы еще не встретили друг друга?

Вот время побежит, она увидит,
что я по ней и меряю его.
Не по тик-так, а по губам и уху,
ловящему движенье губ. По слуху
и голосу. Следя, чтобы, как выйдет
оно, сказать: ага, пока, всего.

Мы звуком скок его, как краской, метим:
зеленый, желтый, желтый, голубой -
чтобы по длинам волн сложить и к этим
прибавить те, покуда не засветим
весь спектр и звякнем в колокол: отбой.

В восторге оттого, как третьи к третьим
привязаны и две седьмые к двум,
с муштрой ритмичной порывает ум
и платит за прогон из этих сумм.
Плюс что нашарят паузы по нетям.

Расцвеченный бубенчиками бег
из времени творит архитектуру -
не по отвесу, нет, по контражуру,
как фейерверк, как падающий снег,
как призрак сизых кружев к перекуру,
как альф метанье в поисках омег.
Давай на пару, фуга, по горячим
следам пройдясь, расставим по местам,
что значит что – и почему мы плачем.
Ну ладно Моцарт до мажор, ну там,
понятно, Бах. Но Осип Мандельштам!
Миндальный цвет, он вихрем эстафет
кромешных всосан – ставший нотой "нет".
…………….

Как шашку, не упавшую на темя,
подставленное под удар,
за фук
берут -
так струнный веник время
сметает.
Трепет струн.
Искусство фуг.
Гармония грамматики.

И звук -
не коренник, а пристяжная к теме.

Вдаль скачущая, вбок, и вон из рук.

Черкешенка

Как быть, черкешенка-черешенка
из XIX в.,
когда ты нищенка и беженка
в прожженной, как фундук, Москве?

К кому взывать, на что надеяться,
пока кремлевская попса
за деревцем корчует деревце
из гнезд Садового Кольца.

Ни Бог, ни мы тебя не выручим
с тех пор, как бес тебе шепнул
уйти за Михаилом Юрьичем
в сиротский гибельный загул.

Пустыми саклями и скалами
в огне вас провожал Кавказ:
пропала ты, Тремя Вокзалами
растащенная на заказ.

Люта война людей и демонов.
Их тел особенно, их тел.
Последняя, которой Лермонтов
затравку, юный, подглядел.

Музей

Неведомого рода войск
мундир. Сукно тонов острожных.
Орлы на медных пряжках. Воск
церковных свечек и картежных.

Как он попал в стеклянный куб?
Ведь если он не нереальный,
чей в гроб не проводил он труп?
эпохи? кости ли игральной?

Тряпье? Да нет, тут что-то есть.
Согласье и противоречье
с режимом. Кое-кто и честь,
небось, спешил отдать при встрече.

Да кажется, что где-то вскользь
о нем Катулл… Или Гораций.
Нигде – я пролистал насквозь.
…В штаб одиночеств, изоляций

квартира превратилась. В тир
оптический – но без мишеней.
И, натурально, сшит мундир -
не сковывающий движений.

Широк, лишь обшлага тесны.
И, как сплетенным в кущах райских
повязкам, – нет ему цены,
в отличие от генеральских.

Путеводитель

Рим. Рим, это там,
где я только и знал, что сигары
курил и приличных дам
приглашал в синема и бары,
а в субботу ходил на футбол,
где был выверен пас до йоты,
и на статуе Данте "гол"
тушью выведено – подпись: "Гёте".

А Афины… Афины – где
я женился по переписке
и, мечтая в зной о воде,
пил на свадьбе паленый виски,
там я тоже ходил на матч
и прекрасный увидел дриблинг,
и на лбу у Гомера мяч
красовался – и подпись: "Киплинг".

А еще Иерусалим – то,
где я мощь потерял и оснастку,
день и ночь проводя в шапито
и купая в шампанском гимнастку.
Был конечно и там стадион -
хоть афинских и римских поплоше:
на стене я прочел: "Чемпион -
"Спартачок"". Подпись: "Тот самый Моше".

"Мы жили (когда были живы)…"

Мы жили (когда были живы)
по норочкам, по адресам -
и все они были фальшивы.
Я сам сколько раз отрясал
их прах с себя взмахами Шивы.

Не в том, что на Розы и Карла
прописка – а в затхлости нор.
Будь улица хоть Греты Гарбо,
окно выходило во двор.
И сумрак. И залежи скарба.

Но вот наконец из-под стресса
ушли на простор и пустырь.
"Здесь место есть всем, куда деться", -
невнятно сказал поводырь.
А мы услыхали Одесса.

"Здесь служится месса то степью,
то морем, то пылкой листвой,
и солнце сгоняет на спевку
как колокол, не как конвой -
с лучом сквозь витраж, а не с плетью.

Здесь россыпи суток и денег
метет по проспекту небес
крыло херувима, как веник,
и их принимает на вес
безадресный царь и священник"…
Да, да, но неужто вы брата,
Мясницкая, Вашингтон сквер,
послать как персону нон грата
решитесь в беспамятство сфер?

…Разъезжая, угол Марата.

"Двадцать затертое. Двадцать пьяное. Двадцать пустое…"

Двадцать затертое. Двадцать пьяное. Двадцать пустое…
Наша неделя, события, наш календарь.
И, наконец, указанье на место в истории:
вот ты какой, так сказать, непомазанный царь.

Шелковых дней нежно гонимое стадо,
перебиравших губой и копытцем траву, -
уж и ему мое сердце сухое не радо:
есть трое суток – хочу не хочу, проживу.

Как так случается, вслух объяснить и не пробуй.
Речь, барабанная дробь, поперхнись говоря!
Вспомни, что ты под иконой стоишь чернобровой,
под золотистой – сомкнувшего губы царя.

Великолепием правд венценосные строки
глаз ослепляют, а сноски приписанных кривд -
рюшки, виньетки. Пока не наступят их сроки,
знать не дано про которые, вытерся шрифт.

Что же ты бухаешь, автоответчик, по темени,
голос империи на соскочившем реле!
О, языки, что ж вы выцвели целыми семьями,
как жемчуга эмигрантов в плавильном котле!

Нет словаря для того, что на дне и за краем.
Лишь словохарканье, регот лакейский и рев.
Рай это рай, а не то, как в него мы играем.
Тяжестью царской гнетет он, оставшись без слов.

Песенка

Утром в октябре-ноябре
мир не столько наг, сколько мокр -
так же как на брачном одре
Рим не столько нагл, сколько мертв.

Там, где стык веществ и культур,
то, что пережил ржавый лист
и его не сбросивший дуб,
гипсу статуй ведомо лишь.

Сад Боргезе нес это груз
всякий раз, как я выбирал
влажный, мимо Медичи, курс:
бар – пустой собор – Телеграф,

ярусами запертых дач,
сенью ботанических рощ,
окуная выцветший плащ
в уличную мелкую дрожь.

Жизни смысл – не знать, не делить
дождь и то, на что он идет.
Жить и есть – подошвой скоблить
парков мытый гравий и дерн.