Часть деревни, расположенная между рекой и моим типи, была объята покоем. Я видел многочисленную толпу индейцев, занятых тем, чем обычно занимаются индейцы: мужчины сидели на корточках, лениво почесываясь, и болтали, собравшись в кружки; некоторые юноши наносили раскраску; женщины хлопотали у костров; детишки резвились. Выше по течению реки наблюдалось медленное шевеление – там, как я позже понял, находился лагерь хункпапов Сидящего Быка. Остальные племена располагались ниже, заканчивая палатками шайенов где-то левее, вне пределов моего зрения. Где именно стояло наше типи, я до конца так и не понял: на каких только картах ни изображали потом этот лагерь, и, по моим прикидкам, типи располагалось в кругу санс-арков, поблизости от реки. Но ведь Ходящая В Одеяле была из оглала, так что даже не знаю. Неоспоримо то, что брод находился чуть правее, ярдах в ста от нас. Поверх деревьев я мог различить Овраг Целебного Хвоста, врезающийся в обрыв на противоположном берегу.
Вдруг за спиной раздался голос Ходящей В Одеяле:
– Смотри хорошенько, бледнолицый, – мрачно говорит она. – Скоро наступит их очередь смотреть на тебя. Тот, Кто Хватает вернется сегодня, и тебя сожгут. Быть может, сожгут и еще несколько белых змей, если те отважатся подползти ближе.
После чего девушка вышла, гремя горшками и предоставив мне размышлять над смыслом ее слов. Возможно, индейцы заметили подход частей Терри? Если Гиббон предпринял форсированный марш, он может прийти уже сегодня. Кастер со своим треклятым Седьмым, должно быть, заплутал где-то, иначе давно был бы здесь. Даже спросить-то не у кого!
Сокол в небе парит, но в траве
Кролик не поднимает головы.
Он бежит, но не видит.
Охотник выжидает,
И добыча ни о чем не догадывается.
Они идут, они идут со стороны восходящего солнца!
Кто встретит их, охотник с луком и длинным копьем?
Это выводил высоким, подвывающим голосом старик. Лицо его было обращено вверх, глаза закрыты, седые волосы паклями спадали на закутанные в одеяло плечи. Перед ним стоял горшок, из которого он черпал желтую краску, втирая ее в щеки по мере исполнения песни. Потом дед взял из мешочка с лекарствами несколько щепоток порошка и посыпал землю вокруг себя. Все смолкли, наблюдая за ним. Даже дети прекратили игру.
Кто здесь воины с храбрыми сердцами?
Кто поет? Кто поет песню смерти?
Может, это молодой охотник, прикрывающий глаза,
когда глядит на восток?
Но солнце уже высоко, оно льет лучи
и на сокола и на добычу.
Высокий голос замер, и мертвенный покой воцарился в лагере. Я не склонен иронизировать – это походило на тишину, наступающую в церкви после последнего гимна. В палящем зное солнца застыли молчаливые группки: женщины, дети, воины в одеялах или набедренных повязках, иные с раскрашенными лишь наполовину лицами. Все смотрели куда-то поверх деревьев, но что именно привлекало их взоры, я не знал. Обрыв над рекой был пуст, если не считать ребятишек, игравших на склоне Жирных трав слева от нас, в лесу было тихо, даже птицы не пели. Издалека доносился вой собаки, стреноженные неподалеку мустанги фыркали и перебирали копытами, слышно было даже потрескивание дров в костре, горящем в полусотне шагов, и журчание струй Литтл-Бигхорна, извивающегося с бахроме тополиных рощ. Никогда не забуду это затишье, словно предвещавшее бурю, хотя по безмятежному голубому небу плыли только высокие перышки облаков.
Откуда-то справа, со стороны круга хункпапов, доносился приглушенный гомон голосов, потом раздался крик, криков стало больше, к ним присоединился низкий рокот барабана. Люди потянулись туда: сначала воины, затем женщины, которые шли медленно, подзывая к себе детей. В голосах появились вопросительные интонации, ноги задвигались быстрее, вздымая пыль. Далекий гомон нарастал, приближаясь к нам передаваемым из уст в уста словом, неразборчивым, но несущим угрозу. Скорчившись у самого входа в типи, я пытался сообразить, что, черт побери, стряслось. Ходящая В Одеяле прошмыгнула за мной, и в этот миг из-за деревьев справа от нас вынырнула россыпь людей, и до меня долетел вопль:
– Конные солдаты! Длинные Ножи идут! Бегите, быстрее! Конные солдаты!
Вмиг воцарился хаос. Индейцы копошились, как потревоженные муравьи. Воины кричали, женщины визжали, дети мешались у всех под ногами. Вопли, доносящиеся со стороны деревни хункпапов, становились все сильнее, потом послышался треск далекого выстрела, потом еще. Поднялась настоящая пальба и до моего отказывающегося верить уха долетел едва различимый звук кавалерийского горна, трубящего атаку! Паника удвоилась, индейцы метались кто куда. Некоторые из воинов пытались восстановить порядок, а толпа женщин и ребятишек ринулась вниз по течению реки. Мужчины подгоняли их, перекрикиваясь друг с другом, матери звали детей, те плакали, самые благоразумные из старших указывали направление. Короче, полный бедлам. Треск выстрелов сделался почти непрерывным, и с правой стороны до меня донеслись улюлюканье и боевые кличи индейцев, спешащих присоединиться к разгорающейся где-то битве.
Ясно было одно – это не Гиббон. Он подошел бы слева, с низовий реки, здесь же американцы появились справа, и называли их "конными солдатами". Господи, это может быть только Кастер! С семью сотнями против неисчислимой массы "непримиримых"! Нет, это скорее Крук, спешащий расквитаться за Роузбад. Это больше похоже на правду, и людей у него вдвое больше, чем у Кастера. А может, и тот и другой, с двумя тысячами сабель – в этом случае у сиу будет дел по самое горло.
На деле все эти догадки не оправдались. Это был Рино, который, повинуясь приказу, мчался на всех порах к лагерю хункпапов с жалкой сотней солдат. И я еще считал, что глупее Раглана никого нет!
Находящиеся передо мной воины спешили вверх по реке. Один парень на бегу закидывал на плечи два шестизарядных ружья, а следом за ним спешила девчонка, подавая ему пернатый убор. Едва она закрепила перья у него на голове, парень вскрикнул и припустил дальше, оставив ее стоять на цыпочках, с прижатыми к губам пальцами. Я наблюдал, как из одного типи вынырнули двое краснокожих. Один из них, с лицом наполовину красным, наполовину черным, держал в руке копье. За ними семенили старик со старухой. Дед держал старинный мушкет, протягивая его детям, но те не слышали призывов и он остался стоять, как потерянный. Видел, как пожилая женщина спешила в безопасное место, ведя за руку малыша. Тюк с вещами, который она несла, рассыпался, и оба начали копошиться в пыли, собирая пожитки. Потом мальчуган завопил, тяня бабушку в сторону, ибо слева от меня послышался стук копыт, и из рощи вылетел конный отряд. Зрелище было прямо на загляденье – говорю как кавалерист. Целая орда размалеванных, пернатых индейцев, размахивающих копьями и ружьями и вопящих как проклятые. Мне показалось, это были брюле и миннеконжу, но я не эксперт. Позади типи тоже раздался вой, и, высунувшись подальше, я увидел еще партию пернатых друзей, спешащих к реке. "Оглала", – предположил я. Помимо конных было множество пеших воинов – захватив луки, ружья, томагавки и палицы они бежали на звук перестрелки, делавшейся более оживленной, но, похоже, не приближавшейся.
Всадники брюле прогрохотали мимо меня, выкрикивая свое "Кье-кье-кье-йик!" и "Ху-хей!". Если когда-нибудь услышите это от сиу, убирайтесь тотчас куда подальше, поскольку это значит, что в его намерение вовсе не входит вежливо поинтересоваться, который час. Более скверным звуком может быть только крик "хун!" – это эквивалент зулусского "с-джи!", означающего, что воин вонзил во врага свое оружие. Неподалеку от моего типи стоял старый певец. Он размахивал руками и кричал:
– Вперед, вперед, лакота! Сегодня хороший день, чтобы умереть!
"Тебе легко орать, – думаю я. – Ты-то сам не идешь в бой". Но остальные шли – пешие и на конях, с ружьями, луками и прочими дьявольскими своими штуками. Это были те самые сиу, которые "ни за что не станут сражаться". Вскоре воины скрылись за деревьями, устремляясь вверх по реке, женщины и дети удалились в противоположном направлении, оставив солнце и меня единственными зрителями. Ну или почти единственными. В поле моего зрения почти никого не было: несколько отставших, пара стариков да древний певец, который, закончив подбадривать молодежь, заковылял к своему типи. Вверху по реке стрельба оставалась столь же громкой, но меня это мало радовало. Похоже, парни в синих мундирах совсем не продвигались вперед, а потом залпы даже стали отдалятся, что было совсем уж обескураживающе.
Теперь мне стоит прояснить две вещи. Во-первых, наблюдая за этой волнующей сценой, я одновременно лихорадочно соображал, как выжить, и решил не дергаться. Как помните, за плечами у меня находился четырехфутовый шест, к которому были привязаны мои руки, не забудьте еще про плотный кляп. И хотя ноги оставались свободны, я счел крайне неосторожным покидать укрытие. Да и куда бежать-то? Во-вторых, память моя, весьма восприимчивая ко всему, что мне приходится видеть, слышать и чувствовать в битве, часто подводит меня в оценке временных промежутков. Я не один такой – любой солдат скажет, что пять минут в сражении могут показаться ему часом или наоборот. С момента, когда прозвучал первый выстрел, прошло, по моей прикидке, минут двадцать. Теперь, когда перестрелка стала стихать, я заметил Ходящую В Одеяле. Как помните, она проскочила мимо меня и исчезла, теперь же бежала назад, возбужденно крича:
– Они убили твоих конных солдат! Ай-е! Они опрокинули их обратно в реку! Они убивают их повсюду! Э-ес! Скоро перебьют всех!