Какой же могла быть судьба графа Луи-Анри д'Энгранда, коль скоро у него была такая крестная мать? "Его жизнь могла быть только романом",– ответит читатель, и в самом деле: фея-крестная превратила ее в подлинный роман, но роман, состоящий из трех весьма различных частей. Первая часть – а дело было при Империи – стала самой приятной и самой беззаботной: то был роман его юности. Получивший воспитание в эмиграции, граф д'Энгранд был желанным гостем в немецких и английских салонах, где и началось опустошение его души. Кобленц, Нюрнберг и Лондон единодушно объявили его наследником Лораге и других остроумцев. С двадцати восьми до тридцати лет он был так счастлив, как только это возможно, при условии, что счастье состоит в созерцании обвивающих твою шею самых прекрасных женских рук в Европе.
Во второй части романа, то есть в зрелом возрасте, постоянные наслаждения начали уступать дорогу первым разочарованиям. Вступив в Париж вслед за каретой Бурбонов, граф д'Энгранд уже не мог покинуть эту чудовищную Капую: он очертя голову героически бросился в неописуемые безумства, прерываемые время от времени созывом Генеральных штатов; и если, как заметил сам Людовик XVIII, знаменитый памфлет Шатобриана, направленный против Бонапарта, стоил целой армии для дела Реставрации, то галантные похождения графа д'Энгранда обеспечили ему расположение всего двора. Но так как он ни о чем не просил, ему предоставили возможность проедать свое состояние; как только оно было съедено им, вернее, сожрано, он женился.
В один прекрасный день насмешница судьба соединила его с женщиной суровой и снедаемой честолюбием.
Графине д'Энгранд льстила мысль о том, что она направит своего мужа в сферы власти, столь ослепительно прекрасные в ее глазах, но ее надеждам суждено было разбиться о несокрушимую лень этого праздного патриция, рожденного для того, чтобы вдыхать аромат цветов и аплодировать пируэтам знаменитых балерин. Дочь некоего богатейшего Карабаса, она увидела, как ее приданое за короткое время ушло за кулисы, в ювелирные мастерские, в мебельные магазины и на роскошные ужины. К имени ее мужа и к ее имени стали примешиваться имена знаменитых куртизанок и наглых актрис. Смущение ее было велико, а так как никаких иллюзий у нее уже не осталось, она не колеблясь потребовала, чтобы они с мужем расстались, и удалилась в провинцию, где, по условиям брачного контракта, у нее сохранилась значительная часть ее состояния, коим она могла распоряжаться.
Несмотря на свое легкомыслие и свои похождения, граф д'Энгранд почувствовал, что он глубоко задет. Этот высокомерный и резкий разрыв, который произошел всего-навсего через год после свадьбы, оскорбил его; он никогда не мог бы подумать, что сможет стерпеть такую обиду. Он не питал к жене особой симпатии, но ему хотелось, чтобы она хотя бы попыталась вернуть его. Ее решение он справедливо считал чересчур поспешным и чересчур суровым, и урок, который мог бы дать ему этот гордый отъезд, пропал даром. Освободившись от ее постоянного надзора, он пустился во все тяжкие; самой безобидной из его фантазий был поистине царски роскошный праздник: в своей досаде он надеялся, что слух об этом дойдет до его жены, прогуливающейся по грабовой аллее.
Эта затея стоила графу д'Энгранду малой части его достоинства и немалой части его состояния. Поговаривали, что это была не затея большого вельможи, а всего-навсего затея денди. Июльская революция, породившая денди всех сортов, умышленно смешала графа д'Энгранда с выходцами из промышленных и коммерческих кругов. В результате этого, как и в результате незаметного стирания граней, наш дворянин-денди в конце концов превратился всего-навсего в "сударя". Благодаря своей замечательной проницательности он первым это заметил, но страдал от этого отнюдь не так сильно, как можно было бы предположить: обида, нанесенная ему женой, получила таким образом удовлетворение, и он, сколько мог, старался еще использовать каждый удобный случай, чтобы усугубить это стирание граней: он позволял ставить свое имя первым под проектом какого-либо промышленного предприятия и охотно помещал свое имя и свои титулы рядом с именами разных Галюше и Трусминаров, входивших в состав нового правительства.
Эти его злые выходки достигли своей цели: честолюбие графини д'Энгранд, израненное подобными скандалами, страдало невыносимо. Но она молчала, ибо была уверена, что в будущем неоднократно возьмет реванш. Когда граф окольными путями обращался к ней за содействием в целом ряде финансовых операций, она была неумолима. Графу пришлось убедиться, что ждать от нес ему нечего. И сейчас, когда мы пытаемся набросать портрет графа д'Энгранда – портрет, на котором пастель потемнела,– он начал третью часть романа своей жизни – старость. Из Оперы, этого магического тигеля, в котором он расплавил больше двух миллионов, человек, чей пыл никогда не угасал, спустился до бульварных театров и побывал поочередно почти в каждом из них, даже в самых маленьких и отдаленных.
Эта жизнь на одном месте, это соприкосновение с Парижем, порочным, нарумяненным, поношенным, чрезмерно возбужденным, еще не погубили графа в его шестьдесят лет, еще не прикончили его и не пресытили. Он сознавал свои слабости, но это сознание было решимостью больного, понимающего, что он приговорен, упрямым бредом игрока, гомерическим аппетитом гурмана, который, лежа на смертном одре, доедает остатки осетра.
Порой, когда он лежал на канапе, на котором протекала его неукрощенная, бурлящая старость, раздумье омрачало его душу, по оно быстро исчезало. К тому же никто лучше его не умел скрывать смешные стороны своего запоздалого анакреонтизма за изысканной учтивостью и совершенным знанием правил света.
И вот, на закате лет, омраченном частыми грозами, он и встретил мадемуазель Пандору.
Мы уже попытались объяснить читателю положение дел и помочь ему понять эту любовь.
В настоящее время он обожал эту девицу сильнее, чем когда бы то ни было, несмотря на многочисленные нарушения их договора, составленного, говоря деловым языком, на простой (не гербовой) бумаге.
Однако и в разгар любви он постоянно испытывал тревогу и угрызения совести.
Эта тревога возникла у него в день отъезда в Испанию при чтении таинственного письма, которое он купил у горничной Пандоры.
Эти угрызения совести возникли у него по возвращении в Париж, когда, развернув какую-то газету, он, к величайшему своему изумлению, прочитал заметку об ограблении Филиппа Бейля.
До этого момента граф не мог заставить себя принять всерьез анонимное письмо, а главное, приказ Пандоре "разорить г-на Филиппа Бейля в трехмесячный срок"
Он думал, что это либо шутка, либо какое-то пари
Но когда он увидел, что это осуществилось, осуществилось страшно и точно, он затрепетал.
Две навязчивые мысли выбились на поверхность из мрачной бездны его размышлений.
Первая мысль заключалась в том, что Пандора является членом какого-то страшного общества.
Вторая – что он, он сам является соучастником Пандоры, поскольку он молчал и до, и после события 26 октября.
Если бы позволяло его состояние, он, не колеблясь ни минуты, тайком возместил бы убытки Филиппу Бейлю. Он от всего сердца жалел молодого человека, о кратковременном соперничестве с которым он забыл; когда с Филиппом случилось это несчастье, граф раскаялся, что некогда вынес ему столь суровый приговор.
Это постоянно снедавшее графа беспокойство духа заставило его поискать способ как-то возместить ущерб, как-то компенсировать потерн, которые понес Филипп. Его мучила мысль о том, что честь его пострадала, а потому воображение графа заработало едва ли не первый раз в жизни, и, как это обыкновенно бывает с апатичными натурами, когда они изо всех сил стараются осуществить свое решение, он был вне себя от изумления, открыв в себе золотые прииски изобретательности и нетронутые алмазные россыпи дипломатичности. С невыразимым удовлетворением он исследовал эти ему самому доселе неведомые области своего мышления и наконец составил план, который, как первый опыт, был менее цепным, чем план, составленный мастером своего дела. Это был план, который, вполне отвечая его намерениям помочь Филиппу Бейлю, отвечал и его собственным интересам, а в то же время это была окончательная расплата с графиней, его женой.
Этот план, с осуществлением которого читателю доведется познакомиться, всецело зависел от Филиппа Бейля
И, следовательно, целых полгода граф д'Энгранд ни на минуту не переставал издали следить за Филиппом Бейлем, изучать, вникать в его жизнь день за днем.
И вот однажды утром он явился к Филиппу под предлогом, о котором мы уже упомянули.
А теперь мы вернемся к разговору, который начали эти два человека.
Объявив о том, что состояние его погибло, граф как бы случайно обронил фразу о том, что у него осталось около тысячи луидоров.
– Тысяча луидоров, граф? – переспросил Филипп.– Но с такой суммой еще можно поправить свои дела.
– Не думаю.
– Хотел бы я иметь возможность доказать вам это!
– Ничего нет легче! – сказал граф, с восторгом видя, как быстро осуществляется его план.
– Что вы хотите этим сказать?