– Индейцы, – говорил он, – прибегают к совсем иным военным приемам, чем другие народы. Сторона, на которую клонится победа, имеет у них привычку издавать оглушительные крики. Индейцы вообще не отличаются стойкостью и ничего не могут поделать с людьми, которые дерутся с ними хладнокровно, не отступая от военных правил; они бессильны против врага, которого нельзя обратить в бегство дикими криками. Вот почему незначительные гарнизоны вполне успешно охраняют у нас всю индейскую границу. Небольшой отряд наших солдат в правильной битве, если их не загонять в засаду, легко выдерживает натиск целого враждебного племени; они отбиваются успешно, потому что образуют плотное карэ и не сдаются. Мне очень неприятно, что регулярные войска остались на стороне неприятеля. Разумеется, будучи индейцами, они также не отличаются стойкостью, но все же на них можно больше положиться, чем на нашу неумелую ватагу. Мы имеем за собой преимущество крепкой позиции и, сверх того, наше войско рассчитывает, что ему предстоит только оборона. Однако предупреждаю вас, что нам придется плохо, если неприятель изловчится проникнуть сюда или мы сами бросимся за ним в погоню по открытой местности. Эти рудокопы да и остальные тлагуикосы будут драться, как дикие кошки, пока перевес останется на их стороне. Но едва только неприятель начнет одолевать нас – все пропало! Падать духом – в натуре индейцев. Я стараюсь уверить себя, что наша дикая орда восторжествует над врагом, но мне что-то плохо верится в это, профессор!
– А я так, напротив, сильно рассчитываю на успех, – подхватил Янг. – Положим, я не так сведущ в подобных делах, как Рейбёрн, но ведь здешние рудокопы – настоящие дьяволы во плоти, точно они сейчас выскочили из ада. Ничто не может сравниться с их злобой и кровожадностью; эти чудовища только того и ждут, чтобы разделаться со своими притеснителями. Нам следует выкинуть такую штуку: подпустить к себе неприятеля поближе, а потом, после здоровой перестрелки, когда он утомится, насесть на него молодецким натиском. Увидите сами, что наши звероподобные союзники врежутся в ряды неприятелей, точно курьерский поезд. Не успеет верховный жрец опомниться, как мы всыплем ему таких горяченьких, что он удерет без оглядки и растеряет по дороге свои мохнатые мокасины. Вот помяните мое слово, Рейбёрн! Впрочем, что тут и толковать: дал бы только Бог нам поскорее убраться из этой проклятой долины, с полными карманами долларов!
Что касается меня, то я не вполне разделял как скептицизм Реибёрна, так и радужные надежды Янга. Каждый из них был по-своему прав; я же как человек неопытный в военном деле, рассуждал по-своему и мне казалось, что наши шансы на удачу и поражение были приблизительно равны. К тому же в последнее время несмотря на тяжелые испытания судьба явно благоприятствовала мне. Я собрал богатейший запас сведений об археологии ацтеков, представлявшей до сих пор столько темных сторон, и теперь невольно верил в свою счастливую звезду не хуже Наполеона I. Впрочем, я не давал себе увлекаться, стараясь трезво смотреть на вещи и помнить, что меня могут убить в предстоящем сражении, причем все мои удивительные открытия пропадут для человечества, я же сам лишусь заслуженной и лестной славы. Стыдно сознаться, но, не смотря на все усилия отнестись спокойно к такой печальной возможности, мне никак не удавалось удержаться на высоте философского хладнокровия, и я приходил в настоящее бешенство, представляя себе, что какой-нибудь неотесанный индеец, раскроив мой череп, лишит меня заслуженной известности, а ученый мир – неоценимых знаний, которые я накопил в своем мозгу.
Но всякая мысль о моей собственной судьбе отступила у меня на задний план и мои себялюбивые соображения внезапно рассеялись из-за опасности, которой неожиданно подвергся один из моих товарищей. В один прекрасный день верховный жрец прислал официальное предложение – вступить в мирные переговоры с мятежниками и пойти на уступки, если они согласятся принять предложенные им условия. Эта новость взволновала весь лагерь. Сановник, посланный для переговоров, прибыл к нам с большой помпой. Это был маститый старец, окруженный почетной свитой; такая роскошь была, очевидно, выставлена с целью сильнее подчеркнуть важность возложенного на него поручения. Две наши сторожевые лодки проводили его баржу через озеро, и ему одному было позволено высадиться в Гуитцилане. Принятый членами совета, он в вкратце выразил желание верховного жреца, не прибавляя от себя никаких аргументов и комментариев. Верховный жрец, сказал он, хочет предотвратить кровопролитие между братьями; он готов помиловать виновных и даже снизойти до рассмотрения требований преступных людей, поднявших против него оружие. Со своей стороны он предлагает восстановить обычай, позволявший родителям выкупать родных детей, чтобы избавить их от рабства или принесения в жертву богам; кроме того, он отказывается от некоторых своих прав (которые здесь не стоит перечислять) в гражданских делах, предоставляя их совету. Взамен этих уступок он требует, чтобы войско мятежников было немедленно распущено и в Гуитцилане был водворен прежний порядок: рудокопы должны возвратиться к своим занятиям, а остальные тлагуикосы – к своим господам; изготовленное оружие должно быть передано хранителю арсенала в Кулхуакане. Последнее заключительное требование верховного жреца относилось уже к нам, и совету дали понять, что от его точного и неуклонного исполнения зависит успех остальных переговоров. Янга, Рейбёрна и меня следовало, по словам уполномоченного, вывести вон из Азтлана через загражденный проход и оставить в пустыне на произвол судьбы. Что же касается фра-Антонио, то Итцакоатль требовал немедленной выдачи миссионера, намереваясь предать его лютой казни, чтобы умилостивить разгневанных богов, так как он покушался поколебать истинную веру в народе и развратить азтланеков.
Мы с фра-Антонио находились в зале совета, когда уполномоченный передавал свое поручение; последние слова сановника заставили меня смертельно побледнеть, я чуть устоял на ногах и быстро обернулся к своему другу, думая, что он так же взволнован и потрясен только что слышанным. Однако перспектива ужасной смерти не испугала подвижника. Напротив, лицо фра-Антонио светилось восторгом, как будто он видел величайшее счастье в ожидавшем его мученическом венце.
Предложение верховного жреца вызвало жаркие споры как в самом совете, так и в целом лагере, где вскоре все стало известно. Одни говорили, что обещаниям Итцакоатля можно поверить; другие утверждали, что на него нельзя положиться. Что касается членов совета, то они принимали не особенно близко к сердцу нашу участь. Мы послужили для дела восстания, потому что наше прибытие было как бы сигналом к давно назревавшему мятежу, и теперь в нас более не нуждались. Новое правительство гораздо сильнее занимал вопрос: сдержит ли верховный жрец свои обязательства, после того как инсургенты будут разоружены и окажутся в его власти. Вокруг этого существенного пункта и вращались все споры. В пользу разоружения говорило то, что Итцакоатль не требовал выдачи виновных и даже хотел удовлетворить справедливые претензии мятежников. Поэтому многие стояли за мирное соглашение с верховным жрецом. Другие же возражали им, доказывая, что такая внезапная уступчивость со стороны тирана не обещает ничего хорошего. Очевидно, он понимал безвыходность своего положения и хотел хитростью удержать ускользавшую от него власть. Его лживые обещания не заслуживали никакого доверия; следовательно, для инсургентов было гораздо выгоднее прибегнуть к войне, тем более что к ней были сделаны все необходимые приготовления.
Жаркие споры продолжались целый день, не приведя ни к какому положительному результату. Мы с фра-Антонио прислушивались к ним с большим вниманием и переводили слышанное товарищам, так как от исхода этих прений зависела наша судьба. Если бы противники Итцакоатля решили с ним помириться, то одному из нас пришлось бы немедленно идти на казнь, остальным же – оказаться пленниками среди мрачных гор в дикой пустыне. Когда наступила ночь и совет, не решив ничего, закрыл заседание до следующего утра, мы вернулись в отведенную нам комнату и принялись толковать между собой. Разговор наш был не из веселых.
– Даже если бы эти люди знали алгебру, – сказал Рейбёрн, – я не понимаю, каким образом они разрешили бы представившуюся им проблему. Все когда-либо существовавшие иксы недостаточны для определения такой неизвестной величины, как верховный жрец; поэтому все данные задачи недостаточны здесь для ее разрешения. Последние три часа, насколько я могу судить, члены совета ходили по заколдованному кругу, откуда нет выхода, и не могли подвинуться ни на шаг вперед. Беда в том, что одна половина из них верит искренности верховного жреца, а другая ее отрицает. Это дело личного убеждения. По-моему, они никогда не договорятся между собой, хотя бы протолковали целых двадцать лет.
– Вот если бы азтланеки, – говорил Янг, – посадили меня на свой паровоз и заставили править своим поездом, то я скорехонько вывел бы их на настоящую дорогу. Странно, что только одна половина этих простофиль имеет настолько здравого смысла, чтоб раскусить, что за птица их верховный жрец. Он постоянно водил за нос своих подданных и будет делать это до конца жизни; если они настолько глупы, чтобы поверить ему, то им несдобровать. Теперь он загнан в ловушку и отлично понимает это, да и сами его противники понимают, судя по их действиям. Сначала я относился с уважением к совету, когда он так прекрасно повел дела; у них все шло, как по маслу, и они подвигались вперед на всех парусах несмотря на самое скверное топливо. Но если они хотят теперь погасить огонь, когда, напротив, его следует хорошенько разжечь, чтобы благополучно доехать до места, то я, с позволения сказать, плюю на них. Мне просто тошно смотреть, как они выдумывают разные экивоки, вместо того чтоб приняться за дело и молодецки постоять за себя в честном бою.