* * *
…В этот день на деревне бы митинг. С бревен, наваленных возле старостиного дома, говорил мужикам речь незнакомец.
Пришло народу много-много: и старики, и бабы, и, конечно, чуть ли не все ребятишки. С любопытством всматривались, охали, ахали и дивились, как это сумел он, скрываясь под сараями…
Мужики слушали внимательно, потому что говорил он про землю, про помещиков, про мир и про все такое.
И решили все, что хорошо большевик говорит, а главное, про самую сущность, и вздыхали мужики, раздумывая, что скажет, - когда уйдет большевик, - Левка, либо кто придет еще, кроме Левки… И вздыхая, приговаривали:
- Ох, когда ж то наступило б скорей…
- Хиба ж можно, щоб ось такое на земле робилось.
И когда, кончив речь, Сергеев велел поднять руки, кто за Советскую власть, то все подняли разом. И не то чтобы Косаврюк босой, или Григоренко погорелый, или разная там мелкота однолошадная, а все как есть, даже Никита-лавочник, даже Митрофан-староста и даже сам Яков-мельник.
Подивился по простоте душевной такому единодушию старый дед Захарий и сказал своей старухе радостно:
- А побачь, Горпина, уси как исть на одном порешили, о то ж доброе делают.
- О, старый, як дети дурные ты. Сдается мне, що не руки, а кулаки некоторые поднимали. Где такое видать, щоб Никита либо Яков за красных были?..
А Димка тем временем вьюном вертелся всюду. И все какие ни на есть ребятишки дивились на него здорово. И целыми ватагами отправлялись высматривать, где прятался беглец, так что к вечеру, как после стада коров, намята и утоптана была солома возле логова.
Должно быть, большим начальником был недавний пленник, потому что слушались его и красноармейцы и командиры здорово, и написал Димке всякие бумаги и на каждую бумагу печать поставил, чтобы не было ни ему, ни матери, ни Топу никакой задержки.
А Жиган среди бойцов чертом ходил и песни такие заворачивал - только ну! И хохотали над ним красноармейцы и дивились на его глотку здорово.
- Жиган, а ты теперь куда?
- Я, брат, фьи-ить! Даешь по станциям, по эшелонам. Эх, я новую песню петь хорошо у них научился:
Ночь прошла в полевом лазарети,
День весенний и яркий настал.
И при солнечном, теплом рассвети
Маладой командир умирал…
Хорошая песня! Как я спел раз - гляжу: у старой Горпины слезы катятся. "Чего ты, - говорю, - бабка?" - "Та умирал же!" - "Так, бабка, это ж в песне"… Помолчала, а потом и говорит: "А разве мало взаправду?" Вот в эшелонах только которые из товарищей не доверяют. "Катись, - говорят, - колбасой, может, это шарамыжник или шарлатан какой, стыришь що чего…" Кабы и мне какую-нибудь бумагу!
И как раз проходил тут политрук Чумаченко.
- А давайте, - говорит, - ребята, напишем ему взаправду бумажку.
- Напишем, напишем, - подхватили голоса…
И написали ему, что есть он, Жиган, не шантрапа и не шарлатан, а элемент, на факте доказавший свою революционность. Оказывать ему, Жигану, всяческое содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам. Точка.
И подписывалось много ребят под этой бумагой - целью пол-листа, даже рябой Пантюшкин, тот, который еще только на прошлой неделе при эскадроне ликвидацию неграмотности устраивал, вычертил всю фамилию до буквы. А потом пошли к комиссару, чтобы дал печать. Прочитал он.
- Нельзя, - говорит, - такие документы не выдаются.
- Как же нельзя? Что от ей, убудет ли? Что же, даром старался малый… Пришпандорьте, пожалуйста.
Улыбнулся еще раз комиссар, посмотрел на Жигана.
- Этот самый?
- Самый.
- Ну, уж в виде исключения… - тиснул по бумаге, сразу на ней: "РСФСР", серп и молот.
И такой это вечер был, что давно не помнили поселяне. И чего там говорить, что звезды, как начищенные кирпичом, блестели, или как ветерок играл нежно с расцветающей гречихой… А что на улицах делалось! Высыпали как есть все за ворота… Гоготали красноармейцы, вторили им дивчата звонко, а лекпом Придорожный, завалившись на смолистые бревна перед обступившей его кучкою, наяривал искусно на двухрядке и распевал басом:
- Ты прощай, село родное…
И вдруг раздался в толпе женский плач, горький-горький. Обернулись все, смущенные и рассмеялись. Это Севрюков представлял, как плачут провожающие рекрутов бабы.
- А, чтоб тебе, да тебе и в самом деле юбку надеть! - проговорил кто-то и прибавил к этому еще что-то такое занозистое, что хохотом залились окружающие.
А многие с дивчатами бродили парами и шептались о чем-то потихоньку в тени возле Федорова плетня. С Пелагеевой Манькой Кравченко о чем-то договаривался горячо, постукивая шпорами, и дергал тихонько за рукав и звал ее куда-то.
А Маруська смеялась и только мотала головой…
А отец Перламутрий, высматривая из окошка, заметил все это и пришел в величайшее негодование, а когда увидал, что они и вовсе скрылись где-то за калиткой, отвернулся даже, не будучи в силах взирать на такое беззаконие, и, отвернувшись, подумал с некоторым удивлением: "А ведьма-то… к ней не пошел, а то на, смотри-ка". - И он вздохнул огорченно, припоминая что-то.
А ночь спускалась тихо-тихо, зажглись огоньками разбросанные домики. Уходили до дому старики и старухи. Но долго еще по залитым лунным светом уличкам, по полянкам шумела, смеялась и шепталась молодежь. Долго наигрывал на гармони искусник лекпом, а с ее переливчатыми песнями спорили переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи.
Утром на другой день незнакомец уезжал из деревеньки с частью отряда. Жиган и Димка провожали их до поскотины. На лугу, возле покосившейся загородки, товарищ Сергеев остановился. Остановился за ним и весь отряд. И перед всем отрядом подозвал он к себе ребятишек, крепко пожал им руки, прощаясь.
- Может быть, когда-нибудь я тебя увижу в Питере, - сказал он Димке. - А тебя… - Он посмотрел на Жигана и запнулся.
- Может, где-нибудь, - неуверенно ответил Жиган.
…У забравшихся на перекладину мальчуганов чуть трепал волосы ветер. Долго они смотрели, как исчезал понемногу отряд, и был Димка доволен, что все так хорошо устроилось, и было ему немножко жаль, что так скоро все кончилось…
- В Питер теперь, тоже интересно…
Жиган не ответил ничего. Ветер чуть-чуть шевелил волосами его лохматой головы, худенькие руки крепко держались за перекладину, а большие глубокие глаза внимательно уставились в даль перед собой…
На дороге чуть заметной точкой виднелся еще отряд, вот он взметнулся на горку возле Никольского оврага, скрылся и исчез за ним. Улеглось облачко пыли, поднятое копытами над гребнем холма. Проглянуло сквозь него поле под гречихой, и на нем - уже ничего.
(1926)
Примечания
1
В настоящем издании повесть печатается с наиболее полного пермского варианта, опубликованного в газете "Звезда" в 1926 году (с 11 по 28 апреля), пятнадцатью подвалами. Издание предназначалось для взрослого читателя, а название, согласно издательскому договору, как "Реввоенсовет". Лишь в результате редакторских сокращений и переделок "РВС" стала рассказом. Печаталась повесть в Перми с черновика, впоследствии утраченного. Таким образом, уральская публикация повести как бы заменяет собою текст рукописного оригинала, дает реальное представление об уровне литературного мастерства молодого Гайдара.
2
Устаревшее ныне слово "жиган" означало в то время "вор, налетчик". Но это ничего общего не имело с кличкой Жиган. Гайдар использовал его в повести как один из многих элементов иронии.
3
С чем именно был солдат, в "Звезде" не говорится. Видимо, это слово, означающее марку иностранного пулемета, сократили из-за трудно читаемого черновика. Гайдара в редакции тогда не было: он путешествовал по югу страны. Но название пулемета, теперь взятое из последующих публикаций "РВС", важно для правильного понимания сцены.
4
Этого куплета песни Жигана в "Звезде" нет, хотя по логике сцены он необходим. Восстановлен по современному каноническому тексту "РВС".