- Спасибо, мой друг, - сказала она ласково, - положи перо, а мне передай разрезной ножик… Письмо уж мы после допишем князю; оно и лучше: сегодня дело Зановичей князь Вяземский будет докладывать с мнением сената.
Ланской подал через стол разрезной нож и, встав со своего места, обошел вокруг письменного стола императрицы и стал у ее кресла, чтобы ближе видеть принесенную Храповицким новую книжку журнала.
- Вот та ода, - сказала она, вскинув глаза на Ланского, - о которой говорила мне княгина Дашкова.
Ланской пригнулся ближе к книге.
- "Ода великому боярину и воеводе Решемыслу, писанная подражением оде к Фелице в 1783 году", - прочел он вслух.
- Решемысл - это князь Потемкин, - пояснила императрица.
- Ну, признаюсь, удружил! - кинул словцо из-за своего стола Левушка.
- Кто удружил, Левушка? - спросила Екатерина.
- Да Державин, матушка, Потемкину.
- Чем же, мой друг?
- Да Решемыслом, матушка… Я б на месте князя Григория Александровича обиделся.
- Да что же тут обидного, Левушка? Ведь я не обиделась, когда Державин назвал меня Фелицею, киргиз-кайсацкою царевною.
- То Фелица, государыня, значит, счастливая или счастливящая подданных; а воевода Решемысл - это воевода, который решился смыслу.
Екатерина улыбнулась.
- Ну, ты всегда что-нибудь вздумаешь, - сказала она и стала читать оду вслух.
Все внимательно слушали. Екатерина читала эффектно, красиво, с декламаторским умением, но слишком отчетливо выговаривала слова, каждый слог, каждую букву, так что привычный слух сразу мог уловить, что русский язык - не ее родной, не материнский язык, не Muttersprache, что детский слух ее воспитывался на иных звуках, на чуждой фонетике.
Кончив оду, она положила книгу на стол и сказала:
- Хорошо, очень хорошо… только далеко до Фелицы.
- Понятно, где же Решемыслу тягаться с самой Фелицией! - заметил Левушка, лукаво подмигнув Ланскому.
Ланской взял книгу и прочел:
- Сочинял З… Земля с точками, а не сказано Державин. Что же означает земля с точками?
- А сколько точек? - спросил Нарышкин.
- Пять, - отвечал Ланской.
- Ну так и есть, это он в пику Потемкину написал за то, что Потемкин потемнил его славу: Державин победил Пугачева, а Потемкин победил самого султана и завоевал у него целый Крым… Вот он и настрочил на него оду да и подписался: "Сочинял З…..", сиречь Злючка.
Все рассмеялись.
- А ведь Державин в самом деле презлой, очень строптив и самолюбив, - серьезно заметила Екатерина, - теперь все ссорится с князем Вяземским. Он везде и сб всеми перессорится. Вон еще когда он, как ты, Левушка, говоришь, завоевал у Пугачева Саратов, так и там с Бошняком поссорился, а сам все-таки бежал от Пугачева. Теперь с Вяземским не уживется никак.
- А знаешь, государыня, за что он на Вяземского-то адом дышит? - спросил Нарышкин.
- Не знаю.
- А за то, что Вяземский якобы сказал, что стихотворцы неспособны ни к какому делу. А все якобы из-за Фелицы.
- Как из-за Фелицы?
- А вот как, матушка, дело было: когда была напечатана ода к Фелице, ты послала ему подарок.
- Как же, послала, да еще и надписала на пакете: "Из Оренбурга от киргиз-кайсацкой царевны Фелицы мурзе Державину".
- Так, помню, матушка… Так вот, когда курьер привез ему эту посылку, он в это время обедал у Вяземского. Он и показывает ее князю. А тот, будто бы взглянув гневно на надпись, проворчал: "Что-де за подарки от киргизов!" Но когда потом увидал, что в пакете золотая, осыпанная бриллиантами табакерка, а в ней пятьсот червонных, да когда узнал, какие это киргизцы прислали подарок такой, и вспылил якобы на него гневом из зависти, что ты так высоко почтила стихотворца.
- Что ж, он заслужил это, - сказала императрица. - А теперь вот, сердясь на Вяземского, просится в отставку.
- И хорошо делает, матушка.
- Почему?
- Да потому что как начал он служить в ассигнационном банке, у нас и завелись ассигнационные сочинители.
- Какие ассигнационные сочинители? - удивилась императрица.
- А графы Зановичи, матушка, что сочиняют свои ассигнации.
Императрица улыбнулась.
- Да, таких сочинителей я не жалую, - сказала она.
- А еще и то, государыня, - продолжал Нарышкин, - ты сама видишь, что, когда Державин стал чиновником, он потерял дар стихотворства; сама ты находишь, что его ода Решемыслу плоховата. А перестань он быть чиновником, муза-то и воротится к нему. Помнишь, что говорит он в своем последнем стихотворении "Благодарность Фелице" за табакерку-то:
Когда от должности случится
И мне свободный час иметь,
Я праздности оставлю узы,
Игры; беседы, суеты,-
Тогда ко мне приидут музы,
И лирой возгласишься Ты!
- Видишь, матушка, он тебе тогда другую Фелицу настрочит.
- И то правда.
В это время в кабинет вошел видный, лет под шестьдесят, но очень бодрый мужчина с сановитой наружностью, со строгими глазами и матово-бледным лицом. За ним курьеры внесли несколько полновесных портфелей.
- Ну, этот задавит матушку своими докладами, - комично проворчал под нос Нарышкин.
Вошедший поклонился. Это был генерал-прокурор князь Вяземский.
- Здравствуй, князь, - отвечала на поклон императрица. - Здоров ли?
- Здравствую, матушка государыня, - поклонился еще раз Вяземский.
- Что такую гору приволок? - улыбнулась Екатерина.
- Все дела, государыня, и законы: ты холостых докладов не любишь, тебе на все подавай законы.
- Так, так, - продолжала улыбаться императрица, - люблю, чтоб все было заряжено хорошо, не по воробьям, сам знаешь, стреляем, а по государственным нуждам. О чем же сегодня?
- По делу Зановичей, государыня, и Зорича.
По лицу императрицы скользнула не то тень, не то полоса света и исчезла. Оно опять стало мраморное, словно застывшее.
Вяземский стал доставать бумаги, а Екатерина вскинула глаза на Ланского, ее глаза скользнули по его стройной фигуре и скрылись под опущенные веки.
В кабинет вошел Захар, любимый камердинер императрицы, с полотенцем под мышкой и метелкой в руке. Он был мрачен как туча. Екатерина сразу заметила это и постаралась скрыть невольную улыбку.
- Что, Захар? - спросила она, как бы не замечая его угрюмости.
- Увольте меня, государыня, - глядя на свои штиблеты, мрачно отвечал он.
- Как уволить?
- Совсем увольте, государыня, от службы.
- Что так?
- Неугоден я стал вашему величеству… Увольте-с.
- Помилуй, Захар! Чем я провинилась перед тобой? - она лукаво взглянула на Ланского и Нарышкина.
Вяземский с бумагами в руках приблизился к столу. Захар быстро поворачивается к нему и с дрожью в голосе говорит:
- Помилуйте, ваше сиятельство! Рассудите вы нас сами… Уволил я вчера истопника Илюшку: курицу хохлатую в государственном птичнике украл, я его, негодяя, и прогнал, чтоб и духу его во дворце не было… А теперь вот узнаю стороной: нынче чуть свет он поймал государыню на прогулке да в ноги ей, прикинулся казанской сиротой: семья-де большая, дети, слышь, мал мала меньше, так он-де деткам и взял курочку, чтоб яички несла… А! Каков плут!.. А она (Захар презрительно покосился в сторону императрицы) нет чтобы примерно наказать плута, она же не токмо подлеца помиловала, взяла опять в истопники, да еще и петуха ему дала!
- Ну прости, Захарушка, - упрашивала Екатерина, - вперед никогда не буду.
Захар угрюмо повернулся к выходу. В это время к нему робко, на цыпочках, подошел Нарышкин.
- Захар Константинович! - заискивающим шепотом просил он. - Будь отец родной!
- Что изволите, сударь? - все с тою же угрюмостью спросил Захар, останавливаясь в дверях.
- Захарушка! Будь друг! - умолял Левушка. - Достань мне живую муху в паутине.
- Какую, сударь, муху? - спросил тот.
- Да простую муху, голубчик, знаешь, которая попадет в паутину и бьется, жужжит, а паук ее все больше запутывает.
- На что вам, сударь?
- Да нужно, дружок, вот сюда в кабинет, а то я искал и тут, и везде, хоть бы тебе паутинка! А мне до зарезу нужно.
- У нас, сударь, паутины нет, разве на чердаке.
- Так не достанешь?
- Не достану, сударь… Вам бы все шутить, а мне не до шуток.
И, не проронив больше ни слова, Захар сердито удалился.
- Матушка? - трагически воскликнул Левушка так, чтобы и Захар слышал. - Прогони ты этого варвара Захарку! Ни одной мухи и ни одного паука у тебя во дворце не оставил, все как помелом вывел.
- А на что тебе муха? - спросила императрица.
- Да нужно, матушка; не нужно было бы, не просил бы.
Екатерина с ласковой улыбкой обратилась к Ланскому, а потом к Вяземскому:
- А верно, Левушка какую-нибудь проказу затевает; его проказы и дурачества часто бывают умнее многих умных затей других умников.
Но, видя, что Вяземский ждет, а Храповицкий потеет над грудой перлюстрированных писем и депеш, сделала вид, что ждет доклада.
- Я слушаю тебя, князь Александр Алекееич, - сказала она Вяземскому, превратив за минуту веселое лицо в холодный мрамор.