Дом, отстроенный Еремеем в Нижнем посаде, был куда больше сгоревшего на Уржатке. И окружен был таким тыном, что перелезть трудно. Еремей напустил на посланцев Григория собак, а обещал отвязать еще и медведя. В посаде медведей держали многие, надо было только заказать кузнецу ошейник-нагрудник да особенную толстую цепь.
Томас и Бадубайка вернулись ни с чем, если не считать того, что у Бадубайки кровила укушенная собакой рука.
- Вам ходить войной на мух, да и то поражение потерпите! - выругал их Григорий. Велел сходить на Уржатку и принести ему его особенно меткую пищаль да тыквенную баклагу с вином. Когда они вернулись, Григорий дал каждому по полному ковшу вина, да и сам выпил. Всем стало весело. Пошли к дому Еремея втроем.
- Деньги - склока, а и без них плохо, эх, Ерема, у людей и грош скачет, а у нас и рубль плачет. Ты мой дом разорил, так гони сто ефимков! А нет, то я войско отважное привел, твою крепость воевать буду!
Еремей, воодушевленный недавней победой над Бадубайкой и Томасом, прокричал в ответ:
- Уходи, будет хуже!
- Подсадите, - попросил спутников Григорий. Они подняли его на тын, Григорий, почти не целясь, жахнул из рушницы по Еремею, хотел попасть в коленку, но вышло хуже: попал он Еремею в интересное место, промеж ног.
Диким голосом заорал целовальник. Выскочила Анфиса. Увидев, в которое место ранен ее супруг, завопила еще громче Еремея. Кинулась освобождать медвежью цепь. В этот момент Григорий спрыгнул в ограду:
- Ага! Вон и моя лестница винтовая под навесом лежит, разломана!
А негодница Анфиса отомкнула цепь, и медведь, встав на задние лапы, пошел к Григорию. Отскочив к забору, Плещеев крикнул:
- Рушницу подайте заряженную!
Но Бадубайки и Томаса уже и след простыл, они решили, что медведю ничего не стоит и через тын перемахнуть, тогда им - несдобровать.
Григорий остался один на один с медведем, в руках была незаряженная рушница. Злобные глазки медведя смотрели туманно.
- Вот я тебя, басурманишку! - вскричал Григорий, ухватив рушницу за ствол, действуя ею, как дубиной. Медведь ухватил рушницу зубами, выдернул из рук Григория, грыз.
- Эх, мать честная! - Григорий размахнулся и что было сил стукнул Мишку в лоб. Тот рявкнул и сел. Этого хватило Григорию, чтобы успеть схватить стоявшие под навесом вилы. Медведь вновь кинулся на него, но напоролся на острие, захрипел и стал валиться на бок.
- Наша взяла! - весело сказал Плещеев. - Фиска, вынесла бы бражки испить после трудов праведных…
- Душегуб, мы на правеж потянем, узнаешь Безухих…
- Я вас могу и безносыми сделать! - крикнул он на прощание.
Несколько дней в своем доме на Уржатке Григорий предавался пьяному загулу по случаю победы над Еремеевым медведем. Гости на все голоса расхваливали гостеприимного хозяина, а кончилось все, как это нередко в таких случаях бывает, всеобщей потасовкой.
Очнувшись с головной болью, Григорий с изумлением узнал, что одному боярскому сыну кто-то выткнул глаз, а другому кто-то откусил кончик носа. Кто именно это сделал и зачем - выяснить не удалось.
Устинья почему-то не приехала из слободы, хотя уже пора ей было быть здесь. А тут еще пришли казаки звать его к дьяку Патрикееву.
- Да пошел он!.. - попробовал отнекиваться Григорий.
- Очень просит! - хитро щурясь, повторяли казаки.
Опохмелялся Григорий обычно полной ендовой хлебного вина, закусывал рукавом. Выпил, крякнул, вышел во двор, велел седлать.
Через минут двадцать был он уже на горе в съезжей. Зашел к Борису Патрикееву в комнату, где были его судебные писцы-крючкотворы и где сам Патрикеев, томный, как барышня, ехидный и весь змееподобный, допрашивал обычно всяких бедолаг.
Неожиданно в сидевшей на лавке с опущенной головой женке Григорий узнал Устинью.
- Ты зачем здесь?
Патрикеев вскинулся:
- Молчи, Устинья. И ты, Плещеев, молчи, здесь - я спрашиваю, а другие отвечают.
- Фу ты, ну ты, ножки гнуты! - воскликнул Григорий, глядя явно на ноги дьяка, которые были кривоваты.
Патрикеев вскипел, но кричать не стал, сказав ровным голосом:
- Пишите, допрашиваются очи в очи крестьянка Устинья Тельнова да ссыльный Григорий Плещеев… Скажи, Устинья, верно ли, что дала своему мужу Семену сулемы в вине да в ухе?
Устинья чуть слышно сказала:
- Да.
- А кто тебе насоветовал, кто сулему дал?
- Сама.
- Что - сама? Где ты, у кого сулему взяла?
- Купила у незнакомого человека на торге.
- Ну, так поклянись, что это так, да перекрестись при этом на святую икону.
Устинья молчала, плечи ее тряслись. Григорий сказал:
- Дьяк! Кончай ты свои петли вить. А то знаешь, терпит брага долго, а пойдет через край - не уймешь!
- Ах ты, вор!
- Ты не очень-то дьяк! Слыхал, кем стал Левонтий Плещеев, али нет? Чужие немощи тебя, дьяк, не исцелят. А в кривом глазу и прямое криво. Я дал ей сулемы. Муж ее дохляк был, травку колмацкую вдыхал.
- Не ты ли его научил?
- Не я, он сам научился.
- Твои дела нам, Григорий Плещеев, известны, тебя мы посадим в тюрьму. А потом ты на все вопросы ответишь. Отведите его! - обратился Патрикеев к казакам.
Григорий хотел сопротивляться, потом одумался, все равно скрутят, набежит их много, еще сопатку набьют. Эх, жаль, саблю и кинжалы на сей раз не захватил, никогда ведь с ними не расставался.
Казаки отвели его к тюремной избе, по дороге сообщили, что у дьяка имеется жалоба градских людей, которую подписали человек двадцать. Жалуются на Григория и дети боярские, и казаки, и крестьяне, и целовальник один.
Тюремная изба была обнесена прочным тыном, ворота на цепях, внутри и снаружи охрана.
- Эге, отгулял, голубчик! - сказали охранники. Один из них сопроводил его по двору к дверям, отпер их, толкнул Григория в спину:
- Иди в свой дворец.
Григорий шагнул в темноту, в духоту, в зловоние. Как он ни моргал, ничего разглядеть сразу не мог. Густой бас сказал:
- А ну, гони влазное, не то худо будет.
- Влазное? - переспросил Григорий, примеряясь. - Счас! - Он размахнулся и стукнул обладателя баса и понял, что хорошо попал. Мягко поддалось у него под рукой, кабы не выбил зубы все кому-то.
Тотчас на него посыпались удары. Ничего в руке не было, и ничего не видел, сорвал с шеи массивный серебряный крест и принялся колотить всех, кто подворачивался. Понимал, что от первой встречи многое зависит.
Он молотил, не помня себя, стирал с глаз капли крови и пота и опять бил. Из носа у него текла кровь, один глаз заплыл, но он прыгал, бил ногами, головой, руками. Пока кто-то не попросил:
- Хватит, дяденька!
- Ага! Стало быть, влазное вы с меня получили уже, и больше вам ненадобно?
- Больше нет, не надо…
Григорий присел на лавку, которую наконец разглядел, как и несколько фигур людей. Через какое-то время привык к полумраку тюремной избы и разобрал, что в ней находится дюжина мужиков.
- Ты за что? - ткнул он пальцем в тонкоголосого, который кричал "хватит, дяденька!" и тем прекратил драку.
- Я-то? Я с Веселящного озера.
- Ну, с Веселящного, так что? Вас там много, с вами водиться, как в крапиву садиться, всемером одну соломину поднимаете.
Григорий знал эту слободу за дальним озерком возле глиняной горы. Туда селили сосланных по указу царя Алексея Михайловича скоморохов, петрушечников. Там жили они, как звери, вырыв норы в склоне горы, умирали с голоду, ибо пахать и сеять не умели, а скоморошничать им было запрещено, даже милостыню им было просить нельзя. И уходить из слободы не разрешалось. Они ловили собак и кошек, мышей, обдирали да ели, еще обвыкли помаленьку рыбу ловить.
Редко удавалось им поскоморошничать в Томском, народ чтил царские указы. Даже если в драке кого зарежешь, и то будет меньше, чем за нарушение царского указа. На многих воротах детей боярских и богатых казаков на праздники писали: "Петрушечников, скоморохов - духу не имаем!"
- Так за что тебя? - спросил Григорий. - И как тебя кличут?
- Кличут меня Дружинкой, а взяли за то, что робеночку ручки, ножки крутил.
- Робеночек-то чей? И зачем крутил?
- Родители робеночка померли, а крутил, чтобы потом с тем робеночком милостыньку просить.
- Ну, Дружинка, мало тебе не будет.
- А что было делать? Не подыхать же с голоду?
Самый здоровый мужик, который недавно басом просил с Григория влазное, был крестьянином, и вина его состояла в том, что в день царских именин вздумал он перекатывать баньку. Звали его Мемейкой Черным. Было ясно, что если за оскорбление царского величества ему не отсекут башку, то это будет сказочное везение.
Сидели здесь за мелкие кражи, за плохие слова про воеводу. Одни сидели за клевету на царя-батюшку, что было сказано в пивной по пьяному делу, но означало это, что ему отрежут язык. Именно так лишился языка немтырь Пахом.
История ясашного Гаяски заинтересовала Григория. Принес Гаяска на торг большую, необычайной расцветки лисицу: по хребту струилась чернота, сама же лисица была серебристая. Такие шкуры ценились высоко, каждый богач мечтал упрятать в свой сундук такую.
Люди Щербатого тотчас придрались к Гаяске, мол, не весь ясак сдал, хотя он давно рассчитался. И вот чудо: лисица у воеводы в сундуке, а Гаяска - в тюрьме.
- Сие сотворено против царского указа, - сказал Григорий, - велено ясашных, которые платят исправно, понапрасну не ожесточать. А сей - себе товар имал. Это и есть государю измена!
- Измена не измена, жрать хочется, - сказал Мемейка Черный, - хоть бы из дома что принесли. Дак ведь в поле все, не до меня грешного им.