...А детство - оно, что ни говори, было не только трудным, но все же золотым и чудесным! Какой бы унылой ни выглядела порой обыденность, чудеса в детстве ждали на каждом шагу, несли с собой безудержную радость, звали в лучезарную даль, - как лермонтовский "Парус", самое его любимое стихотворение, "самое таинственное в мире"!
Маленьким мальчиком Шефнер увидел однажды домашний лифт и был восхищен: "Ведь подниматься в лифте - это, в сущности, летать!" Движущийся экран кинематографа ошеломил его во сто крат сильнее! И уж совсем поразительно было осознать себя в какой-то момент Человеком Читающим, постигшим "одну из степеней человеческой свободы", когда даже какой-нибудь альбомный стишок, прочитанный самостоятельно, рождал в душе "ощущение грусти, простора, тревожной и светлой высоты и такую легкость, будто я, - вспоминает Шефнер, - раскачался на качелях - и вдруг на несколько мгновений повис под углом, вопреки закону тяготения".
И к тому же - с детства его невольно влекла красота. Сперва обезоруживающе примитивная, например, матовое дверное стекло, по которому "шли синие, зеленые и розовые геометрические узоры": он мог наблюдать это стекло часами, оно долго оставалось для него эталоном прекрасного, стоило вспомнить это цветное стекло - и "время сразу становилось объемным, и жизнь представала в детски праздничном свете".
От искры каждодневных впечатлений загоралось поэтическое видение мира. Оно подкреплялось воздействием стихов, поначалу всяких, любого вкуса и уровня. Магия текста, напечатанного "узенькими столбиками", стала завораживать Шефнера. А памятью на стихи, да и не только на стихи, природа наделила его щедро.
Память для Шефнера, без сомнения, - самое изумительное свойство человеческого разума, самое великое достояние природы! "Вспоминая забытое, мы как бы воскрешаем его, творим чудо, - заявляет Шефнер. - Но память - это вообще чудо бытия... Птица помнит, куда она должна лететь; зерно помнит, что оно должно стать колосом; человек помнит, чтобы мыслить. Именно память объединяет людей в Человечество, и именно память создает каждому человеку его внутренний мир, не схожий с другими".
Слова эти иллюстрируют, наверное, главный художественный принцип писателя, - ведь и психологическая проза Шефнера, начиная с "Облаков над дорогой" (1949–1954), и его поэзия твердо опираются на фундамент личной памяти.
Так же, как, впрочем, и повесть "Сестра печали" (1963–1968), посвященная Великой Отечественной войне и ленинградской блокаде. "Сестра печали" не автобиографична в прямом смысле слова, но это тоже повесть-воспоминание: о грезах и надеждах юности, о романтической первой любви, о всенародной войне, которая так никогда и не кончилась для тех, кто был на ней убит, о трагических днях блокады и о долгожданной победе! Как и "Чаепитие на желтой веранде", эта баллада в прозе, кроме внешнего, событийного, имеет внутренний, лирический сюжет, восходящий к той же психологической основе, что и шефнеровская поэзия.
2
Первая поэтическая книга Шефнера "Светлый берег" была опубликована в предвоенном 1940 году. Сорок с лишним лет отделяют ее от изданного в канун семидесятилетия поэта сборника "Годы и миги", за который Шефнеру была присуждена Государственная премия РСФСР им. М. Горького в 1985 году. И все-таки несомненна их родственность, скрепленная постоянством истинного таланта. Даже при беглом прочтении нельзя не обратить внимания на подчеркнуто философский настрой и совсем ранних, и поздних шефнеровских стихов, на их, если угодно, "космический" лиризм, на неизменный авторский интерес к кардинальным проблемам бытия.
Шефнер со времен "Светлого берега" неоднократно подтверждал свою приверженность традициям русской классической лирики. С тридцатых годов, когда он участвовал в Объединении ленинградских поэтов, которых Тынянов за их ориентацию на классику полушутливо называл "архаистами", - с той ученической поры Шефнер искал на карте отечественной поэзии близкий ему материк, нащупывал путеводную нить своей литературной родословной. Первыми среди его пристрастий были Баратынский и Тютчев, но постепенно круг имен расширялся - и за счет предшественников, и за счет единомышленников-современников.
В 1980 году Шефнер заявил: "Для меня высоковольтная линия дореволюционной российской поэзии проходит через такие имена: Державин - Пушкин - Лермонтов - Баратынский - Тютчев - Бенедиктов (да, Бенедиктов!) - Фет - Некрасов - Анненский - Блок... Это сугубо личное мое убеждение, на котором стою, но которое никому не навязываю".
А еще раньше он прибавлял к этой линии Ахматову, Заболоцкого и - "неведомых поэтов будущего". Поэзия потомков всегда интриговала Шефнера и рисовалась ему обязательно поэзией мысли.
Поэтический фонд Шефнера велик и разнообразен, за десятилетия литературной деятельности им написаны сотни стихов, - и философская сосредоточенность неизменно отличает их.
...В "Светлом береге" можно было прочесть стихотворение "Детство" (1938), где поэт, как бы находясь на пороге безбрежного, прекрасного мира, возвещал:
И мы вглядываемся в звезды,
Точно видим их в первый раз,
Точно мир лишь сегодня создан
И никем не открыт до нас...
Открыть мир заново - это ли не привычная юношеская декларация? А слова - "в нас до старости остается первозданная простота", - думал ли Шефнер, что они окажутся для него пророческими? Однако задавшись в "Детстве" - и в "Светлом береге" - целью: ощутить, как "в минуты большого счастья обновляется бытие", - молодой поэт, скорее интуитивно, но все же предугадал русло своих будущих творческих поисков. И пусть он не избежал поначалу посторонних литературных влияний, выбор был сделан.
Как охватить мир в его целостности? Как соотнести человека и Вселенную? Как завоевать свое место в мире? Эти вопросы уже тогда волновали Шефнера. И, чтобы ответить на них, он прежде всего устремлялся к природе, искал с ней согласия и единения, вслушивался в ее живое молчание и пытался приоткрыть завесу неведомого. Вникая в "тайный язык" природы, поэт в примелькавшихся, будничных пейзажах улавливал "неведомую дрожь существованья"; он слышал "щебет птичьих голосов в многозначительном молчанье еще безлиственных лесов"; замечал, как "в землю просочилась осень, когда земля еще цвела". Внимательным взглядом он был прикован к бесконечному круговороту жизни, с ее рождениями и умираниями, с ее извечными метаморфозами, и убежден: природа духовно вознаграждает всякого, кто в состоянии почувствовать ее скрытую гармонию, а торжествующая жизнь - сама по себе! - внушает человеку благоговение.
Золотой пунктир созвездий складывался в единый чертеж, и поэт словно сливался со Вселенной:
Нас обступает покой,
С нами в единое слиты
Звезды и стебли цветов,
Небо, земля и вода...
Таков пролог взаимоотношений Шефнера с природой.
Но потребовались годы, пока эта, в сущности, романтическая иллюзия, мечта поэта о единстве с окружающим миром обрела почву зрелого жизненного опыта, а заветные идеи, в "Светлом береге" достаточно умозрительные, получили разностороннее художественное воплощение.
Должен был совершиться тот глубокий душевный сдвиг, продиктованный в первую очередь Отечественной войной и блокадой, тот перелом в судьбе всего поколения - о чем так искренне поведано в "Сестре печали", - чтобы предначертания юности стали осуществляться.
Со второй половины пятидесятых годов и философские, и гражданские, и нравственные мотивы шефнеровской лирики накрепко смыкаются, - и мысли о предназначении человека, о его месте в природе, о его моральной ответственности перед миром и людьми находят в стихах Шефнера соответствующее моменту выражение.
На этом историческом рубеже актуально прозвучала одна из любимых шефнеровских идей - идея диалектической обусловленности прошлого, настоящего и будущего. С программной четкостью она была поэтически сформулирована, например, в стихотворении "Непрерывность" (1957), где поэт как бы прокладывал фарватер в пространстве вечности. Время в его воображении оказывалось осязаемым, материальным. "Все явленья, и люди, и вещи оставляют незыблемый след", - возглашал он. И вот этот "след", либо "знак", либо "отпечаток" были свидетельством вечного созидания. Ничто в мире не исчезало, не подвергалось "окончательной гибели": мчались древние лошади по асфальту ночных автострад, "когда-то умершие птицы" пролетали "сквозь наши тела", погасшие звезды по-прежнему горели в небе. И мир с каждым днем становился "богаче стократ".
И та же идея в другом варианте присутствует в цикле "Василию Тредиаковскому посвящается" (1958–1975). Гонец из прошлого, "словно будущим рожденный", - таков в представлении Шефнера этот незаслуженно забытый, безвинно охаянный, опальный "поэт нулевого цикла", заложивший фундамент, на котором века возвели дворец русской поэзии. В котловане, "на линии грунтовых вод" делал он свою "черную работу" - ради славы тех, "кто не рожден еще на свет". "Бесхитростный связной" между эпохами, Тредиаковский по праву стал живым олицетворением идеи непрерывности, идеи бессмертия человеческого духа.
В сборниках "Нежданный день" (1958), "Знаки земли" (1961), "Своды" (1967), "Запас высоты" (1970), "Северный склон" (1980), "Личная вечность" (1984) идея непрерывности последовательно приводила к требованию сотрудничества современного человека с природой. Прокладывая мост через бездны времени, поэт снова и снова напоминал о благотворности их союза. Энергия, заключенная в деятельной тишине природы, и энергия, овеществленная в труде человека, не должны конфликтовать, иначе - как уберечь равновесие между царством природы и миром, возведенным руками и разумом людей?