Первый том, представляющий поэзию В. Шефнера, содержит стихотворения, созданные между 1938 и 1989 гг.
Постоянство таланта
Художественный мир, создаваемый талантливым писателем, - неповторимая, суверенная страна, живущая по своим законам, и не случайно герои книг в нашем представлении столь же реальны, как и окружающие нас люди. Неудивительно, что и сам писатель, вместе со своими героями, вызывает пристальный интерес, оказываясь главным действующим лицом литературы, - его духовное становление, его кризисы и вдохновенные взлеты нуждаются в осмыслении и требуют сопереживания.
Лишь врожденная одаренность позволяет человеку быть писателем, но чтобы реализовать свой дар, он должен обладать волей, характером и оставаться верным себе при любых обстоятельствах. Вадима Шефнера, пожалуй, прежде всего и характеризует именно цельность натуры и верность самому себе. Природа его таланта и свойственная ему "позиция души", кажется, заведомо гарантируют эту цельность, которой отмечены не только его поэзия и проза, но и весь его литературный путь, долгий и далеко не гладкий.
Стоит прислушаться к тому, как он сам - в мемуарной повести "Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде" (1973–1975) - расценивает свою биографию и объясняет свои жизненные истоки.
Почтительно вспоминает Шефнер своих предков, память о которых простирается в глубь веков. Он не однажды сообщал, что с "парусных" времен многие из них служили в русском военном флоте, и вот, читая выдержки из послужных списков, донесений и официальных документов в "комментариях к метрике" его мемуарной повести, можно воочию убедиться не только в достоверности шефнеровских семейных преданий, но и в том, что интерес к прошлому, ощущение себя органическим звеном в цепи поколений, наконец, преданность Петербургу и любовь к России были, что называется, впитаны писателем с молоком матери.
В самом деле, много ли найдется старожилов, способных похвастать рукописной фамильной книгой, где хронологические записи ведутся - шутка сказать! - с 1728 года?
А ведь Шефнеры переселились в Россию из Прибалтики еще раньше, еще до Петра Великого. И Линдестремы, выходцы из Швеции, предки поэта по материнской линии, обосновались в Петербурге в XVII веке.
С той поры кораблестроители, военные инженеры, лейб-медики, флотоводцы, гвардейские пехотные офицеры значатся в шефнеровском роду, и деяния их на пользу российского государства заслуживают добрых слов: достаточно назвать Алексея Карловича Шефнера, деда поэта, волею судьбы попавшего в число славных основателей Владивостока и "заработавшего" на карте мира мыс своего имени...
Тем не менее сам Вадим Сергеевич Шефнер, родившийся 12 января 1915 года "в конном санном возке во время переезда по льду залива из Кронштадта в Ораниенбаум", внук двух адмиралов, далек от мысли непременно возвеличивать свою родословную. Он озабочен другим.
Наследник столь обязывающих семейных традиций, с годами все пристальнее вглядывается сквозь пелену времен в тех, кто "уже свершили свой жизненный круг, чей опыт стал, так сказать, твердой валютой", вглядывается - с намерением понять и "расшифровать самого себя": как человека, гражданина и как писателя.
Этим и примечательна повесть "Имя для птицы, или Чаепитие на желтой веранде", с ее принципиальным подзаголовком - "летопись впечатлений".
Да, такова авторская позиция: не исторические события, не факты и наблюдения сами по себе, а эмоционально воспринятая и лирически преображенная реальность предстает перед читателем на шефнеровских страницах. Свод впечатлений - личных, сокровенных, сперва отрывочных, разрозненных, вроде бы случайно задержавшихся в запасниках памяти, а затем все более последовательных, все точнее откорректированных временем.
Это попытка автопортрета, исповедь, - и открывается она младенческими страхами, ни с чем не сравнимыми в их пронзительности, мимолетными бликами первой мировой войны: паучком аэроплана, тихо ползущим по небу, голубовато-белым лазаретным трамваем с красным крестом на боку... И хотя собственно рассказа о войне - и об этой, и потом о гражданской - в повести нет, чувство принесенной этими войнами угрозы, потрясение, вызванное сломом привычного уклада жизни, остались в Шефнере с детской колыбели и навсегда.
Как они были не похожи, некогда уютная, а вскоре опустевшая и выстуженная адмиральская квартира на Васильевском острове - и тверская нянина изба, где вечерами жгли лучину. Как разительно отличался величественный корабельный Петроград от глухих провинциальных городков и уездных гарнизонов. Как трудно было маленькому мальчику из интеллигентной и недавно более чем благополучной семьи привыкать к жестким детдомовским порядкам - ощущение какого-то сумбура, заброшенности, чуждости "чуть ли не всему миру" неспроста так рано посетило его...
Споря с затверженной формулой о "золотом детстве", Шефнер посвящает читателя в свои мальчишеские беды, ошибки, недоумения. И причину того, что ему в детстве "некогда было быть счастливым", он склонен искать не в семейных невзгодах и не в сложностях революционной эпохи, а перво-наперво в себе самом.
Однако рядом с его упованиями на "генетические" свойства характера, на кастовые и религиозные обычаи семьи соседствуют в мемуарной повести Шефнера горькие рассуждения о хлебе насущном, о последствиях разрухи в стране. До читателя там и сям доносятся отголоски тех общественных веяний, какие он мальчишкой, пусть краем уха, да улавливал. И все это не может не придать его исповеди гражданских нот, все это превращает летопись его личных впечатлений в документ поколения, претерпевшего на своем веку всемирно-исторические драмы.
Да, поле зрения Шефнера ограничено тут рамками детского кругозора. Но волею судьбы оказавшись несмышленым свидетелем грандиозных социальных бурь, он хранит то неповторимое время в себе, и связь с исторической данностью в его автобиографической прозе (и конечно же, в стихах!) прощупывается предметная, детальная, а его личные переживания, при их самоценности, приобретают, если угодно, общечеловеческую значимость.
Что было для Шефнера самым мучительным в детстве? Пожалуй, две мысли, навязчиво сверлившие мозг. Одна - о еде: и в Петрограде, и в провинциальных детских домах о том, как одолеть голод, и дети, и взрослые помышляли денно и нощно. И другая мысль - о тепле. "На все мои ранние жизненные впечатления, - признается Шефнер, - накладывается ощущение озноба, тоски по теплу - не по душевному, а по самому обыкновенному, печному". Среди его предков не числилось южан и людей хворых, он же в ту пору мерз не переставая, поскольку "все тогда мерзли".
Мальчишкой Шефнер жил впроголодь, вместе со всеми испытал те же лишения, что и взрослые его соотечественники, и сейчас не сразу определишь цену той детской его причастности к тяготам народной жизни. Сам же он вспоминает выпавшие ему на долю беды и горести едва ли не с благодарностью. "Все же то был, - пишет он, - не убийственный, не разрушающий тело и душу холод: ведь поколение, испытавшее его, выросло выносливым и в общем-то здоровым. И кто знает, проведи я свои детские годы в сытости, тепле и холе, не получи я того жесткого тренажа - смог ли бы я выдержать голод и холод ленинградской блокады?"
Характер в человеке закладывается рано. Самые тяжелые камни, по справедливому замечанию Шефнера, людям приходится ворочать в детстве. Не потому ли выдержка, упорство, честность и вера в добро стали ключевыми качествами авторского характера в "Чаепитии на желтой веранде". Во всяком случае, именно этими качествами Шефнер особенно дорожит, поверяя свой жизненный опыт детскими, интуитивными представлениями о людях. "В том своем возрасте, - рассказывает он, - я делил людей только на злых и добрых... Позже я начал делить людей на умных и глупых, красивых и некрасивых, на интересных и неинтересных, на правдивых и лживых, на талантливых и неталантливых. Но возвращается ветер на круги своя..." И вновь Шефнер с детской непосредственностью всем человеческим доблестям предпочитает добро, хорошо зная, что оно должно уметь постоять за себя.
Унаследовав от предков стойкость характера, "некую протестантскую сдержанность, сухость", боязнь внешнего проявления чувств, Шефнер чужд сентиментальности, когда сталкивается с драматическими обстоятельствами жизни, требующими от него дальновидных решений. Недаром с малых лет сохранилось в нем, человеке сугубо штатском, уважительное - не наследственное ли? - отношение к казармам. В них видится ему "что-то прочное, надежное, верное - то, что может помочь в трудный час, когда многое иное окажется неверным и непрочным", и еще - в них сквозит "отрешенность от мелкого быта во имя подчинения чему-то более высокому". В этом впечатлении, как в капле воды, - может быть, весь Шефнер, с его негромким, но непреклонным патриотизмом, сознанием внутренней самодисциплины, с его потребностью открывать за "мелким бытом" неведомые другим поэтические дали и горизонты.