Не желая, ты все же убьешь меня. И я услышу, как ты убеждаешь
свою древнюю свою совесть, ты ведь имеешь в этом
давний, печальный опыт; и услышу,
как ты повторяешь, что, в сущности, я жив.
И я – покорный труп, буду имитировать прекрасную
жизнь живого. Ты загримируешь, перекрасишь
меня, и будешь перерисовывать из букваря в
букварь, храня в памяти мой последний вскрик.Ты поймешь, что я тебя ревновал, что смотрел на тебя с ужасом.
Ужаснувшийся, ты воскликнешь, что, убивая,
спасал меня, и скажешь, что теперь я – твой,
а потому жив, хотя я буду мертв, мертв, мертв! -
мертвее самого мертвого мертвеца.Однажды ты убьешь меня. Но до того мы успеем отпраздновать
странный праздник. Смеясь, на большой площади,
я буду целовать твой смех и твои страхи.
Среди ночи, в буфете пустого заснеженного
вокзала, я почувствую твой поцелуй, и
почувствую тяжкую власть твоей любви и жалости.
И вскрикну, я – маленький и жестокий,
и, наконец, выскользну из твоих рук.В одну дождливую, темную ночь ты убьешь меня. В одну
Дождливую темную ночь ты навсегда присвоишь
меня себе. И, падая, я вдохну, наконец, запах
твоего вечного, твоего мокрого, твоего деревянного
тротуара…
Иван Цанев
Пчела
Вбирает мир твое жужжанье, когда ты медленно взлетаешь
к цветку – мохнатый рыжий слиток, пыльца, прилипшая к губам.
Соединяю звук и образ, тянусь к немеркнущим вещам,
а ты, не думая о счастье, цветок душистый выбираешь.Привязанная нежной нитью, не можешь взять и улететь.
Мой взгляд пустить тебя не может. С цветка к цветку, как по
ступеням,
взбираешься, то пропадая в густой, колышущейся тени,
то останавливаясь, чтобы жужжаньем праздник свой воспеть.А может, это жадность – прятать весь урожай в свой тесный улей?
нет, знаю, пиршество – не праздник, оно – великая работа.
Трудись, мохнатая сестрица, пускай ведет тебя забота,
лети над желтыми цветами, как солнцем пущенная пуля.Дыханье меда, боль усилий – ты б все мне сразу отдала,
сестра усердия, ты знаешь, как достигают перевала.
Но только потянусь погладить, как ты в меня вонзаешь жало,
и это как начало песни, о, падающая пчела!
Стефан Цанев
Дивертисмент
Я хочу рассказать вам историю скрипача,
которую, не без удовольствия,
рассказал его приятель.Скрипач был странным человеком -
не любил ничего, кроме скрипки,
почитатели досаждали ему,
вся прочая публика – тоже,
поскольку сплошь состояла из почитателей.Иногда скрипач оставлял город,
и на метеостанции, в скалах,
над хмурой пропастью
играл для себя.
Но, конечно, так ему лишь казалось -
пастухи и крестьяне из семи сел окрест
оцепенело вслушивались в звучащее небо…Однажды скрипач
решил строить дом.
Некоторые говорили: жена настояла,
другие винили его. Но, так или иначе, скрипач начал строить. Таскал
кирпичи, месил раствор, корчевал корни деревьев;
месяц,
еще пятнадцать дней,
еще неделю,
еще одну.
И если раньше – играл, то сейчас
кирпич… раствор… кирпич… раствор…И вот дом готов!
Идут гости, идут незнакомые и знакомые, восхищаются домом,
стенами дома, садиком перед домом и деревьями в садике; потом
кто-то вспомнит: "Сыграйте нам".Скрипач берет скрипку, но руки дрожат, они исцарапаны, пальцы
чужие, скребут, как пила, по струнам…"Не расстраивайся, – скажут. – Зато дом хорош!"
Что было после -
не знаю,
не спрашивал,
не интересовался.В глазах моих стынут горы,
и пастухи, и крестьяне из семи сел окрест,
оцепенело вслушивающиеся
в онемевшее небо.1967–1987
Пляжи на рассвете
* * *
Словно спрут шевелится бухта,
раскачав отраженья буков.Твои письма – косые буквы,
торжество полоненных звуков.Твои письма, как россыпь зерен,
пахнут ветром и пахнут морем.Ветер треплет осенний куст,
как пронзительный знак прощенья.Твои письма – как мир на вкус
и на первое ощущенье.
Осень
Остыло Солнце,
в ожиданье стужи
трава и листья медленно опали,
а небо будто на клочки порвали -
такая осень
и такие
лужи…
* * *
Километры,
километры,
на ресницах
стынет соль.Море всюду
пахнет ветром,
море всюду
лечит боль.То, как сумерки, седое,
то как дым из черных труб,
чем-то схожее с судьбою -
море
вкуса
женских
губ.
Пляжи на рассвете
Магнетиты, что сажа, а кальциты, что сахар.
Прополосканы пляжи, как цветная рубаха.Косы пеной одеты, облака, что гусыни.
Ах, на пляжах рассветы, что рассветы в пустыне!На любом километре волн косматая толочь.
И в рассеянном ветре океанская горечь.
* * *
Я написал стихи,
и все мои печали,
надежды и грехи
вдруг обрели причалы,
и где-то до утра,
откинув покрывало
со смуглого бедра,
их девушка читала.
Она была одна,
и плакала в сорочку,
узнав, что глубина
вместима даже в строчку,
а ветер, гол и бос
летел по белу свету
среди густых берез
к далекому рассвету…Я написал стихи -
и все мои надежды,
печали и грехи
приобрели надежды,
и где-то среди лап
морских, что к небу встали,
сменившись с долгих вахт,
их рыбаки читали…Я мало получил
от бешеных молений,
от ласковых пучин,
бросавших на колени.
Меня несут моря
доверчиво и слепо.
Но с мачты корабля
я повторяю это:
мужчинам – соль морщин,
а женщинам – их жемчуг!Я славлю мир мужчин,
обожествляя женщин.
Курилы впервые
Зелеными судами рыбаков,
следами весел на прозрачной глади,
каскадами рифленых облаков,
катящихся по темным скулам Тяти,
сплетением бесшумных птичьих крыл,
бегущих от вечернего тумана,
восстали очертания Курил
из бешеных ладоней океана.А мне осталось помнить белый снег
да черные, забытые пещеры,
в которых первый человек,
отравленный парами едкой серы,
да бухту, над которой тишина
плыла в такие медленные дали,
что кажется – суда Головнина
российских бух еще не покидали.
* * *
А будет берег гол и пуст,
тепло последнего патрона.
Ты проклянешь колючий куст,
сползая с каменного склона.
И ляжет на затвор рука,
и полыхнет звездою рана.
И стают в море облака,
как кровь убитого баклана.
Мыс Желания
Не дотянешься,
не коснешься,
не уснешь на твоей руке.
Водопады летят, как лошади,
расшибаются на песке.
А над ними – сплошная глыба
отшлифованных ветром скал.
Круглый, скользкий, седой, как рыба,
диабаз над водой восстал.
И ревет посреди сияния,
пена звездами в скальном лбу.Мыс Желания, мыс Желания
искушает мою судьбу.
Залив Северный
Северный ветер. Кусты разбухли.
Вспучились мутные облака.
Тонут в густой взбаламученной бухте
ломкие лучики маяка.Будто плотину рядом взорвали,
берег забило подушками мхов.
Видно в насмешку июль назвали -
месяц
сушения
лопухов.Падают ветки.
Как лоб Сократа,
мокрые скалы блестят вдали,
где перечеркнут вершиною Брата
край утонувшей в дождях земли.Край, где и воздух горчит, как кальцекс,
край, где от бед и мертвой тоски
нас берегут не женские пальцы,
а загрубелые
кулаки.
* * *
Счастливый Стан – угрюмый мыс,
он всажен в глотку океана,
и с темных лав сползают вниз
лохмотья пены и тумана.Я помашу ему рукой,
взойду на палубные доски,
и ткнусь небритою щекой
в осенний куст твоей прически.
Вулкан Богдана Хмельницкого.