"Я не поэт! – твердишь ты. -
Я только хочу покарать Фервурда!
Вернуться в Преторию,
войти в парламент,
подняться к трибуне,
наклониться к Фервурду,
и сказать ему кое-что
коротким ударом ножа"."О-о-о! – кафры восторженно отворяют губы,
пламенеющие, как ветер, губы. -
Ты рожден убить Фервурда!
Ты убьешь Фервурда бурским простым ножом!"Кафры разливают вино, меня спрашивают:
"Не веришь нашему Рони?
А вот когда в парке,
он сказал, что апартеид будет уничтожен,
американки плевались и кричали:
Белый негр!""Верю, – говорю. – Верю".
А ты, мой дружище Рони,
вдруг встаешь и уходишь.
Время свершить задуманное.
За тобой выходят кафры и ночь.Но ночь всегда возвращается.
Ночь выходит из бара и всегда
возвращается.Однажды радио сообщило:
убит Фервурд…
в Претории…
в парламенте…
там…
там-там…
Убийца – грек,
побужденья – неясны.О, бедный, бедный Роналд Кесроулс!
Кто украл твой звездный час?
Ты был рожден убить Фервурда,
а теперь никогда не убьешь его.
И что останется от тебя, поэт?
Всего лишь тетрадка стихов,
нацарапанных на пути к подвигу.
Аргирис Митропулос
Волнение
Волна идет,
приближается,
накатывается,
затихает.За нею идет другая, -
спешит,
накатывается,
затихает.Ненасытен песок. Пьет и пьет.
Вода, смиренно утоляя его жажду,
возвращается в море.И снова приближается волна.
Растет,
накатывается,
затихает…И еще одна…
И еще…Сколько нам ожидать?
О времени говорить или о волнах?
Давид Овадия
Моя первая любовь
Моя первая любовь -
смущающаяся девчонка
с черной длиной косой,
с нежными мечтательными глазами.Каждое утро
я спешил в школу,
преисполненный великой радости
от того, что где-то у "Джумаята",
или у "Халите", или у аптеки "Марица"
непременно встречу свою любовь.Она была застенчива.
С простенькой сумкой в руке
торопливо бежала в школу, перепрыгивая через рытвины,
и никогда не смотрела по сторонам.
На уроках алгебры и даже истории, которая мне нравилась,
я не столько решал задачи или запоминал даты,
сколько неумело рисовал в тетрадке
ее чудесное смущающееся лицо.Первая любовь!
Каждое утро
я почти решался
остановить ее, пригласить в кино,
но все откладывал, откладывал, откладывал,
пока однажды она не исчезла
и уже никогда больше не появлялась
ни у "Джумаята",
ни у "Халите",
ни у аптеки "Марица".И только через много лет я узнал,
что она была одной из самых опытных
и страшных агентов полицейского управления,
и не раз раскрывала самые тайные ученические кружки…Какой странный союз
красоты и жестокости!
Мой бедный ограниченный ум не в силах
представить, как она могла обнимать, целовать своего любимого,
шептать: "Милый",
после того, как ее чудесные небесные кулачки
проходились по лицам ее же сверстниц.
Ведь она не могла не видеть,
что по их лицам течет
самая настоящая
липкая
кровь.
Станка Пенчева
Калитки
В городе моего детства,
накрепко вросшем в память,
все дворы соединялись маленькими калитками,
называемыми по-турецки
комшулуки.Все дворы
были как один.
Днем и ночью, зимой и летом
скрипели калитки – приходили соседи.
Кто приносил новости, кто просил соли.
О, эти калитки между дворами,
старые комшулуци.Говорят, в турецкое время
так спасались комитеты:
только турки в село, как хлопало комшулучето,
за ним второе,
и третье,
и еще одно,
и так до последнего,
открытого на Балканы.
О, калитки между дворами,
старые комшулуци!В холодное утро
стучусь к соседу в квартиру.
Откроется дверь. Пара слов. Ничего больше.Как не хватает
этих маленьких, потемневших от времени
старых верных комшулучето.
Крыстьо Станишев
Античная тема
Прикован к дням,
прикован к веслу,
я наклоняюсь, я выпрямляюсь,
в горизонт всматриваюсь жадно
сквозь щели деревянного корпуса,
в трюме все скованы, все молчат
или поют негромко.Ночью и днем
весло окунается в воду.
Те, кто над нами, могут уйти на лодках,
их ничто не держит, они свободны.
А мы обречены уходить на дно,
прикованные цепями к своим мыслям.Прикован к дням,
прикован к веслу,
я наклоняюсь, я выпрямляюсь.
Неумолимо, невыносимо приближается вечность,
в которой, наверное, снова
буду продан в рабство.
Овидий
Молю Цезаря сжалиться,
молю его.
Я никогда не увижу Рима,
молю его.
Тут нет солнца, нет дня,
одна большая темница.
Молю Цезаря -
перевожу
на латинский
одиночество.Молю Цезаря сжалиться -
лгу на себя.
Ложь, воздух Цезаря,
оплетает меня сетями.
Смиряясь,
перевожу
на латинский
одиночество.С ветром,
заглядывающим в мое лицо,
разговариваю подолгу.
Молю Цезаря,
презираю собственную слабость.
Молю Цезаря
и постепенно
начинаю прозревать будущее:
все ту же темную угрюмую равнину,
которую когда-нибудь
назову своей.
Молитва поэта Андреаса Грифиуса в годы тридцатилетней войны
Мои слезы – мои слова. Оплакиваю
свое бедное отечество. Господи, ты так пожелал,
чтобы я, недостойный и слабый, описал позор,
разруху, темные силы, стал свидетелем,
собравшим в слова
жгучие слезы!Слепой старец был счастливее:
он слушал плач моря – гекзаметр вечности.Я же слушаю вопли разрухи и темных сил:
"Злосчастный Андреас, нерадостный Грифиус,
твои слезы – твои слова, ты – зрячий,
так собирай в обугленных руинах родной земли
исцеляющие слезы!!Они еще над тобой прольются.
Римский триптих
Памяти К. Кавафиса
1
Персий, римский поэт,
свидетельствует стихами -
далекими, благородными, блещущими,
как загадочные созвездия.Почему служит мерой Космоса
поэт, даже оставленный среди человеческого упадка?Тут,
на Земле,
опасно быть ясным -
слова, как открытые двери, в которые
могут войти ликторы
и взять тебя.Персий, благородный поэт,
одинокий, надеется только на зрячих,
к которым обращены
его слова.
2
А другой поэт, уже без имени, прах,
уже и не помню, имевший ли (наверно, имевший) славу,
все использовал – деньги, удовольствие, власть,
чтобы высказать правду.Он знал, что в словах живет обратный смысл.
Счастливый, благоденствующий, свободный -
таковы были его эпитеты.
Он решил славословить, значит, лгать.
Счастливый,
благоденствующий,
свободный…Но сегодня объяснена
свобода времен Нерона.
3
А третий только еще будет назван поэтом.
Имя его не имеет значения.
Он избрал своим уделом молчание
и нигде не отметил ничего,
не сказал ничего,
не шепнул.
Молчание обвило его, как кокон,
из которого еще только вылетит бабочка.
Неуязвимым и неизвестным остается он,
но загадочное его молчание
затопляет Помпею и Геркуланум,
терпеливо подстерегая город,
провозглашенный
вечным.
Иван Теофилов
Художнику
И устав от стольких ненужных слов,
от хитрых глаз,
от фарфоровой посуды,
от шуток, пронизанных завистью и нахальством,
распятый на кресте собственного сознания,
слабый и абсолютно одинокий,
иду из своего мира в твой,
и благодарю судьбу за то,
что нас в нем двое.И благодарю судьбу за то,
что ни форма, ни цвет
не глянут на меня вороньим глазом;
что безразличья нет,
есть только печаль -
нимб, венчающий лоб мудреца.И радуюсь, что медленно
желания возвращаются,
как переполненные плодами тележки
на базаре в четверг.
И радуюсь, что высоко вверх ведут ступени лестницы,
сводящей нас снова вместе.
Ведь когда мы вдвоем,
мы не одиноки.Радуюсь, что слышу далекого сверчка,
звенящего настоятельно, как будильник,
а потом и тысячу других будильников,
будто специально собранных вместе.О, твой мир полон такой огромной работы,
что мне хочется тебе помогать.
Он из детства, этот сумасшедший инстинкт -
браться за работу, когда тебе плохо.Так думаю я, пока мне видно,
как закат, отражаясь в окнах дома Ламартина,
медленно уносит золотой ковчег суеты,
чтобы и его поместить среди вечных предметов.
Христо Фотев
Предчувствие
В одну дождливую, темную ночь ты – убьешь меня.
Дождь предложит мне хрупкое плечо свое,
я обхвачу его и, сделав пять шагов, упаду
в ужаснувшуюся твою память: она -
мой неожиданный мавзолей.