Баллада о спящем боге
Богдан угрюм.
Богдан колодник.
Его тайфунами колотит.С подошвы к пику
его укрыли
шиповник, ирис
и лилий крылья.
А сверху шапкой
навис сугроб,
короной шаткой
венчая лоб.Богдан колодник.
Он не раскаялся.
Как зверь голодный,
он выл и плавился.
И нерпой в пламени
стонало дерево,
и айны плакали,
сбегая к берегу.За их спиною
в слепом экстазе
над фумаролами
клубились газы,
и руки взрывов
вставали в небо,
застлав полмира
слепящим пеплом.Но годы, годы…
Но старость, старость…Пришли невзгоды,
пришла усталость.И голый череп
в парик упрятав,
Богдан нацелен
в ночную вату.
Сияет сажей,
сияет серой.
Как богу спящему
ему не верят.А мне – по нраву.
Богдан – по мне!Вершиной рваной
припал к Луне.
* * *
А звезды,
тающий ручей,
трава -
все это там осталось,
в соломе солнечных лучей,
что, тая, в море осыпалась…
* * *
В. Захарову
Когда вдали над бухтой синей
встают обломки островов,
и колесом летят дельфины
над бледной пеною валов,когда бегут неосторожно
и жалуются в тишине
валы – на то, что ты тревожна,
на то, что ты опять во мне,не дай придумывать мне души
чужим песчаным берегам,
не дай забыть счастливой суши,
почти подобной облакам,не дай, чтоб я один, ночами,
не зная чуда добрых слов,
следил усталыми очами
теченье низких берегов.
Курильская осень
Начинаются медленные дожди, о которых знают только на островах.
Как тоска по материку, по стеклу оплывают тяжелые капли.
Дым несет по траве, ветер мелко шуршит в кустах,
и антенны на мокрых крышах торчат, как черные грабли.Лишь случайно из облака выглянет желтый луч,
пробежит по траве, подожжет два десятка сосен,
будто хочет сказать, что сошла непогода с круч,
и, боясь состариться, красится
даже осень.
* * *
Кончается везенье, и с небес
спадают струи на осенний лес.А мне еще два месяца до дома,
и где еще он будет – мой покой?Бамбук шуршит упрямо и знакомо
вдоль серой полосы береговой.Кончается везенье, и не жди!
Качаются замедлено дожди.Маршрутов не предвидится, как бусы,
дождинки застывают на виске.И круглые стеклянные медузы,
как Луны, догорают на песке.
Лес
А когда опять в лесу,
в карабин загнав патроны,
я шагну под те же кроны,
на прицел возьму лису,
ель мне глухо проскрипит:
"Ты вернулся. Неужели
даже голос древней ели
бед от лис не отвратит?"Я опомнюсь,
и в листве,
прокаленной, будто в печке,
продерусь к таежной речке,
прислонюсь щекой к воде,
как молитву сотворю:
"Лес мой, дай любви и тени!"И, как в женские колени,
ткнусь в небритую траву.
Баллада о запахе хлеба
Осенним Тихим
мы шли на запад,
когда настиг нас
широкий запах,
такой знакомый,
такой тревожный,
как пятна солнца
в пыли дорожной.Как с неба пал он,
врываясь в ноздри,
дух каравая,
сухой и острый,
в котором сразу
сошлись, как в чуде,
моря и сказки,
поля и люди.Ах, как он вился
за нами следом,
струился, таял,
взвивался в небо,
в ладони падал,
врывался в рубку! -
и таял, таял,
сухой и хрупкий.И только утром,
когда за мысом
открылся мутный
пролив де Фриза,
взошел он в небо
на крепких лапах.
О, запах хлеба! -
счастливый запах.
* * *
Разогнутся деревья
и воскреснет трава.
Ну, а мне не вернуться
на мои острова.Ухожу на "Диане",
и маячат вдали
мои ранние-ранние
клочья земли.Что нашел, что оставил -
я потом разберусь.
И с собой расквитаюсь
за радость и грусть.И забуду карнизы,
что от пепла черны,
и ущелья, где лисами
залегли валуны.А пока в океане
только волны да мгла.
Тишина покаянно
за кормой залегла.И куда-то под кузов,
поднимаясь со дна,
уплывает медуза,
как большая Луна.
Стихи о Татии и Эгее
(пушкинские мотивы)
I
Наш корабль ничем
не напоминал корабли Тирра,
и пираты-финикияне не угрожали нам,
и Левиафан, развлекаясь, не кипятил воду,
и не было на борту девушек,
боявшихся девственность потерять,
побывав под грубым фракийцем.Коротко стриженные,
мы слонялись по низким палубам,
а когда из тумана проявлялись
вершины курильских вулканов,
курили,
не испытывая
никакого восхищения.Свободные от дел Афродиты, мы не скучали,
а если начинали скучать,
то поминали вслух
дела Афродиты,
называя их проще.Каждый знал,
что Земля кругла,
что нет в Индеях собакоголовых людей,
что, обогнув шар, можно вернуться на родину.И если мы не говорили о любви, Татий,
то лишь потому, что любовь
подразумевается во всем и всюду.
II
А вечером, когда я был один,
в каюту неожиданно толкнулся
веселый Татий – человек из Тирра.
О нем я ничего не знаю,
кроме того, что он Левкиппу знал.Он засмеялся, глядя, как легко
ложатся эти строки на бумагу,
и восклицая:
"Мальчик!
Мальчик!
Мальчик!",
возлег на ложе твердое, на коем
бессонницей я мучился в тот год.Ах, Татий, брось! Веселое вино
отнюдь не самый лучший аргумент
в том давнем споре, где ты тщился взвесить,
кому приятней: Зевсу, когда он
касался бедер греческой служанки?
иль Пану, с гиком гнавшему по полю
проворных нимф?О, смейся, Татий, смейся!
Пей! Не фалерн, но все-таки вино.
Пряди рассказ! Не тиррцы, но друзья.
Что слабость человека? Она сгинет.
Рожденные же ею, будут жить
прекрасные рассказы о любви.Пей! Не фалерн, но все-таки вино.
Рассказывай с улыбкой и волненьем,
как где-то встарь…
уже давным-давно…
ответила тебе Левкиппа пеньем.
III
Но я не Татий,
я – Эгей,
мне ждать
судьба сулила.
Вечно ожиданье.
Все длится, длится, длится, коий век -
как угадать, когда возникнет парус,
бел, как пески, голубоват, как снег?Когда он вознесется из провалов,
поднимется над штормовой водой,
зеленой, липкой, темной и седой,
грозящей то ли счастьем, то ль бедой,
которые судьба мне даровала?Я жду – Эгей. И что мне боль и страх?
Я знаю, перед морем не заплакать.
Нет паруса. Обрывки на песках.
Бакланы пляшут. Пена на валах.
И волны хищно движутся впотьмах -
обнюхивать,
тереть,
и жадно лапать.
Шторм
Ночь заставит тебя не спать
и каскады воды обрушит.
Она знает, чем травят души
и века обращают вспять.
И по локоть уйдя в пески,
будешь думать, забыв про звезды:
кто там, волосы распустив,
плачет -
женщина?
или остров?
* * *
Как в память, как в твои тревоги,
как в древний, но живой обряд,
как на забытые дороги,
мне возвращаться в листопад.
И в нем, шуршащем, слушать, слушать
ночное колдовство костра,
и голос ветра, что, как души,
вдруг раздевает дерева,
и обдает тревожным дымом
из желтой-желтой тишины,
где были мы нерасторжимы
и все-таки разделены.Мне возвращаться, возвращаться,
бродить в распавшихся лесах,
и, как деревьям, отражаться
в озерах, в реках, и в глазах.
И удивляться на покосах,
зачем в себе я берегу
берез дымящиеся косы
на пожелтелом берегу?
И почему в потоках света,
доверив жизнь свою костру,
всем телом чувствую планету,
гудящую, как на ветру?1965–1971
Семь поклонов в сторону Тихого океана
I. Над течением Куро-Сиво
Корабль уходил,
а я оставался
на склоне горбатого вулкана,
жерло которого, затопленное водой,
просматривалось до самого дна,
стоило лишь мне
оглянуться.Я знал, что взойдет Луна,
вздыбит холодную воду
и туманы затопят обломок земли.
Но это знание приносило мне радость.
На склоне вулкана я лежал в траве,
и земля подо мной вздрагивала -единственная,
достойная тебя,
соперница.
II. Рождение мира: Солнце над Симуширом
А ветер, как песочные часы,
сорил песок и с ним же падал наземь.
Валунный берег. Звезды как весы.
И – Азия.Стеною поднимался океан,
стеклянной неподвижною стеною.
И вот оно,
лучом проткнув туман,
восстало Солнце прямо предо мною!И луч его
проваливался в глубину
медленно, как цветной парашют,
в конусе которого
таинственно вспыхивали
медузы,
водоросли,
голотурии -
всяческие подводные чудеса,
а потом,
сразу,
высветилось дно,
покрытое бурыми валунами,
между которых
боком и суматошно
носился
краб.