– По десять палок каждому, – Подъямпольский попытался встать. – Не успели еще. На марше были.
– Отставить. – Александр Христофорович сам встал. – Унтер-офицера расстрелять. Солдат не трогать. Пусть присутствуют при казни. Поручик сделает сильное внушение рядовым об их должности и предупредит, что в другой раз будут расстреляны они сами.
В избе повисло молчание. Такой строгости пополам с явным попустительством гости не ожидали.
Александров, которому хозяйка только что принесла деревянную ложку, вертел ее в руках. Он был голоден и зачерпнул бы из общего чугунка, но теперь каша не лезла в рот.
– А вы что думали? – командир авангарда спокойно вернулся к трапезе. – У вас люди вышли из подчинения. Бросили вас. А если бы, вместо казаков, на поле действительно шарился неприятель? Где была бы ваша голова?
– Я понимаю, – медленно произнес Александров. – Крестьянин может быть ленив, купец нерасторопен, от сего пострадают только они сами. Но трус солдат – погибель товарищей. Однако их вы милуете. А унтер-офицера…
– У вас новобранцы. – Бенкендорф не спрашивал, и так знал, кем теперь набивают полки. – Рекрут не может по первости сам за себя ответить, и если старый служивый дает ему такой пример… – Полковник не стал говорить, что поведение унтера, на его взгляд, признак паники, которая не могла не тронуть армию после вступления Бонапарта в Москву. Либо сейчас отстрелять паршивых овец, либо потом видеть все стадо, обезумевшим от страха.
– Ах, – воскликнул поручик, – зачем я не с моими гусарами, как прежде? То были храбрецы! Сербы, венгры! Слава с ними неразлучна!
Его экзальтированное поведение показалось Сержу забавным.
– Бросьте. Что вы, как девка, ей-богу!
Александров поперхнулся, покраснел до корней волос и, сжав ложку до треска, накинулся на беззащитную кашу.
– Здесь никто славы не ищет, – вздохнул полковник. – Ваши люди – лапотники. Их загребли в набор, оторвали от дома. Они бы на край света убежали. И не от неприятеля. От вас, своего командира.
Эти слова вызвали едва сдерживаемое негодование улан.
– Позвольте заметить, ваше высокопревосходительство, – поручик снова отодвинул ложку. – Я выгляжу молодо, но дерусь уже не первую кампанию. И тоже не готов бросаться вперед с каждым эскадроном. Но враг идет по нашей земле. Как же не воодушевляться любовью к родине? Вы этого не понимаете, потому что немец. Ваши соотечественники сдали Пруссию, теперь приехали нас учить…
Трудно было сказать что-нибудь более неловкое. Бенкендорф понимал, что и подобная дерзость возможна, только потому что Москву оставили. Дух разложения витал над войском.
– Вы с кем себе позволяете… – Серж развернулся к говорившему всем корпусом. – Да вы знаете, что господин полковник шесть часов держал переправу у Звенигорода…
Пошло, поехало! Русские Фермопилы. Уже так называли проклятое дефиле под Саввино-Сторожевским монастырем, где авангард схоронил… а черт ли знает, сколько они схоронили! И не хоронили вовсе. Где легли, там и бросили. Такая круговерть! Шурка почти ничего не помнил. Все дни, пока отступали – дрались. Шесть часов, двенадцать? Трудно вычленить один момент. Теперь, когда армия стояла, мерялись геройствами. Оказалось, Летучий корпус, перекрыв дорогу двадцати тысячам принца Евгения Богарне, дал остальной армии отойти. Все, кто живы, должны кланяться.
– У Звенигорода… – глаза поручика округлились. – Я готов извиниться…
– Этого мало, – сухо отрезал полковник. – Паника среди нижних чинов – лишь следствие распущенности офицеров вашего полка. Я приказываю вам лично командовать расстрельной командой. Чего, поверьте, не сделал бы, без вашей сегодняшней выходки.
Поручик побледнел как полотно. Такого пятна на своей чести не должен сносить ни один дворянин. Все, сидевшие за столом, умолкли. Уланы сумрачно смотрели на командира, как бы спрашивая, куда их занесло? Подъямпольский тяжело поднялся.
– Я как старший офицер полуэскадрона не могу согласиться…
– Хотите сами командовать?
Ротмистр стал пунцов, потом багров. Но проглотил обиду.
– Господин полковник, – голос поручика звенел на такой высокой ноте, что казалось, юноша вот-вот заплачет, – позвольте говорить с вами наедине.
Они вышли в сени. Сквозь щели в стене было видно, что дождю конца-края нет. Лохматая трава на крыше соседнего хлева уже не удерживала воду, и струи бежали под ноги буренкам. Александр Христофорович повернулся и сверху вниз уставился в безусое – босое – лицо собеседника.
– Вы понимаете, что при других обстоятельствах не избежали бы пощечины?
– Откуда вы знаете? – голос поручика срывался.
– Ведите себя скромнее.
Александров боднул головой.
– Мне сказано, что и тень позора на моем имени не может быть терпима. Расстрел…
Бенкендорф поднял руку.
– Я отменю приказ. Но вы походите сутки под взысканием, чтобы остальные "литовцы" знали: здесь шуток не шутят, дисциплина та же, как и в остальной армии. Ни вы мне не равны. Ни ваши новобранцы – казакам Иловайского. Понятно?
Александров шмыгнул носом.
– Откуда вы все-таки знаете?
Никто не помнит лица тех, кому приказано топтаться в отдалении от государя во время самых конфиденциальных разговоров.
* * *
Москва.
На минуту Жоржине показалось, что ей знакомо лицо в толпе. Полная рука в порфировой накидке согнала тень со лба. Нет, поблазнилось, как говорят русские.
Мадемуазель – сценический псевдоним остался старым – стояла на подмостках и с удивлением, даже непониманием смотрела в зал. К ней летели восторженные восклицания, цветы, крики радости. На французском. Наконец-то, на правильном французском. Ее публика. Старая. Давно оставленная. Любимая.
Но… Только военные. Офицеры. Много солдат. Дружный, нестройный говор, в который вплетались фразы и целые диалоги по-итальянски, немецки, даже испански. Русских не было. Впервые за четыре года она выступала в зале, где даже истопники и билетеры не говорили на варварском наречии.
В сём крылся особенный ужас, вместе с восторгом подтапливавший душу. Это был их город. Хуже – пуповина городов, которую перерезал саблей император французов, как перерезал до того живую жилу австрийцам, пруссакам, голландцам и доброй дюжине неприметных народов у ворот их столиц.
Теперь русские. У Жоржины не было оснований жалеть их. За последние две недели в городе, охваченном паникой, она натерпелась страха и озлобилась. Ей не удалось выбраться из Москвы вслед за отступающей армией, чтобы потом повернуть экипаж через Тверь на Петербург.
Накануне сдачи часть труппы благоразумно заявила, что чернь наглеет, бьет окна в домах чужаков и пора бы убираться восвояси. Была уже и пара-тройка расправ с "шампиньонами". Побитые, оборванные товарищи прибегали прятаться в дом режиссера Армана Дюмера, по прозвищу Сент-Арман, где их принимали с неизменными уговорами не тревожиться, де, власти обещали защиту.
Обещали! Где были эти власти, когда толпа на Тверской обступила карету примы и какие-то горластые подмастерья – откуда их только выпустили? – упершись ладонями в стенки из тисненой кожи, начали раскачивать с криками: "Бонапартова сука!"
В ту секунду Жоржина как никогда ясно осознала: выйдет – убьют. И к этим людям, к этим зверям увез ее четыре года назад любезный флигель-адъютант, обещавший золотые горы! Его она ненавидела больше всех! Не царя. Не Наполеона. А этого хлыща, казавшегося влюбленным, говорившего на четырех языках, дышавшего пылью театральных подмостков. По его привычкам она судила о русских. Сверяла свое будущее в чужой стране. И ощущала уверенность: здесь знают толк в мастерстве.
Их актрисы – медведицы в газовых юбках, танцующие на бревне. Катерина Семенова! Критики даже придумали им сценическую дуэль! Никакой дуэли. Просто Семенова по-русски переигрывала роли, которые Жорж исполняла на языке Корнеля и Расина. Словно донашивала за соперницей платья.
– Не хочу! Ни дня не хочу оставаться! – в истерике кричала прима, вернувшись домой.
Дюпор утешал ее. Он никогда не был особенно храбр, но этого от него и не требовалось. Гуттаперчевые ноги – вот все, чего желала публика. В три прыжка сцену Большого театра! Теперь нижние конечности звали звезду балета в путь. Скорей, скорей! Прочь от Великой армии и московской черни! И та, и другая могут оказаться одинаково опасны в первые дни неразберихи после взятия города.
– Но это же французы! – хныкала маленькая мадемуазель Фюзиль – тоненькая блондинка, привыкшая срывать бумажные цветы в дивертисментах. – Император брал и другие города. Вену. Берлин. Нигде не было ничего страшного. Останемся?