* * *
В это время на улице забрякала упряжь. Из конюшни стали выводить лошадей. Хозяева и гости собирались к поздней службе.
– Вы не поедете с нами? – голос Бибиковой снова стал робким.
Ну да, он же лютеранин.
Шурка заверил, что всегда посещает религиозные торжества – после них хорошо кормят.
Запрягали по обычаю долго. Но и катились не шибко. Весь путь от усадьбы до храма Благовещения – гордости господ Дуниных – был отмечен горящими смоляными факелами, образовывавшими аллею. Нарядная, ажурная, развеселая церковь – такая, как ставили на Слободщине в позапрошлом веке – с красными стенами, окнами разного размера и формы, наружной лепниной и богатейшей росписью, не могла вместить всех. На ступенях стояла толпа. Внутрь поместились только господа и гости. Остальные слушали молебен на улице.
Шурка правильно крестился и делал задумчивое лицо. Он дичал давно и одичал почти окончательно. Правда, на его вкус, греческое богослужение следовало бы укоротить. Наконец пошел крестный ход, к досаде, трижды обернувшийся вокруг храма, и только потом длинным языком, с пением и дымками кадил вступивший на лед реки. Там еще днем мужики вырубили полынью в виде большого равноконечного креста. Шурка знал, что его соплеменники считают это язычеством. Но самого так и подмывало нырнуть.
Понесли невинных младенцев. Хорошо, если половина не перетонет. К ледяному краю прилепили свечки. И батюшка начал церемонию. Окунал, передавал крестным, брал следующих. Мороз пробирал даже под шинелью и лисьим тулупом, которым генерала оделили в доме Дуниной. Мужики напряженно ждали. Били нога об ногу. Но потом раззадорились. Собрались у разных концов креста. Начали сигать в воду и мгновенно выскакивать с воем и заверениями: "Хорошо-о-о! Водичка-то!"
Знали все про ту водичку. И про хорошо. Но прыгали. Путь обновил Николай Романович. Скинул в сторонке шубу, разделся, окруженный слугами, и вышел к полынье в чем Бог сотворил. Только в Петербурге благородное сословие боялось показаться голышом. Остальных сомнения не посещали. Бани и те общие.
Николай Шидловский перекрестился, крякнул и прыгнул с берега, как-то по-особому подогнув под себя ноги. Он вошел в воду ядром и ядром же вылетел.
– Ух, и чего-то нынче студено!
Ненаглядная половина вместе с лакеями приняла "чоловика" в распростертую шубу. Предводителя стали тереть, хлопать по плечам. Даже протянули фляжку горилки, которую он богобоязненно отверг – не тот день.
Прыгали многие. Бюхна бухнулся и даже сделал два гребка. Но потом признал, что это лишнее. Вода резала бритвой.
Сподобился и Меллер. Ему было стыдно перед Катериной за минутную слабость, за то, что позволил ей усомниться. Теперь он хотел выглядеть молодцом.
Молодцом и выглядел. Кажется, мадемуазель Шидловская была единственной, кто закрылся варежкой. Остальные уставились во все глаза. То, о чем стряпухи догадались по рукам, явилось во всей красе. Бенкендорф от души пожалел капитана: бабы мягкие, а седло – жесткое.
Был его черед. Следовало прыгать. К счастью, ничего нового Шурка обнаружить не мог. Елизавета Андреевна видела его и примирилась. На остальных плевать.
Вода… Нет, это была не вода – как тут детей крестили? Тысячи игл впились в тело, а потом, уже когда вынырнул и стоял босыми ногами на снегу, чудилось, будто содрали кожу. "Старею?" Ему поднесли и одежду, и шинель, и тулуп. Бросили шубейку, чтобы наступил. Дали горилки. В отличие от Шидловского он проглотил. Но водка пошла не в то горло. А ты не пей по праздникам!
Словом, генерал не чувствовал себя на высоте.
Зато дама осталась довольна. Подошла, без оглядки на тетушку, сжала руку и шепнула в разгоревшееся ухо:
– Сегодня приду.
Вот так. Он победно глянул через плечо на Романа Романовича, закутанного, как Бонапарт во время бегства из Москвы. Может, у кого бобровая шуба, а у кого шинелишка – мерзни, мерзни, волчий хвост. Но таких, как он, замечают в пустыне! В ледяной пустыне!
Авентюра четвертая. Приятная встреча
Французская армия вступала в ад и не могла пользоваться средствами Москвы. Мысль эта утешала нас… Неприятель был вынужден отыскивать для себя продовольствие в окрестностях столицы. Он внес всюду беспорядок и грабеж и уничтожил сам то, что могло облегчить его пропитание. Скоро окрестные города представляли пустыню. Приходилось искать дальше, разделяться на мелкие отряды, и тогда-то началась для французов та гибельная война, которую казаки вели с таким искусством.
А.Х. Бенкендорф. "Записки"
Сентябрь 1812 года. Деревня Давыдки.
Сидели, ели кашу. Дождь стучал по тесовой крыше костлявыми пальцами. В один день жара сменилась изморосью, потом обложили тучи, и вытоптанная корка дороги начала превращаться в болото. Изба стала единственным прибежищем. Любой, кто дорожил шкурой, норовил забиться, как воробей, под застреху.
Хозяйка вертелась у печи, орудуя ухватом и как бы не нарочно выставляя то зад, обтянутый синим сарафаном, то голые локти. А когда на стол воздвигался новый чугунок, то над ним мелькала в разрезах холщовой рубашки потная грудь. Полковник не задавался вопросом, сколько бабенке лет. Двадцать? Чуть меньше? Поселянки цветут до венца, а постояв под ним, прогибаются и начинают рожать одного за одним, отдавая каждому по зубу и по пряди из косы. Нынешняя была не хуже любой предыдущей. Ценила постояльцев, не знала, где муж, и радовалась даровым харчам, выпадавшим ребятне. Шурка пластал ее к обоюдному удовольствию. Впрочем, за дело не считал и предпочел бы казачку.
Готовила баба, как все деревенские, без изысков. Но сытно. Ей было едино: уходят ли люди рубить дрова или французов. Не одобряла только пленных. Раз спросила полковника:
– И чего же их кормить будут?
Бенкендорф кивнул.
– За так?
Сколько он выслушал крестьянских недоумений!
– А чего с ними делать?
Баба осуждала баловство: "Если этим нехристям можно мирволить, так почему ж с нами самими так строги?"
– Нашли печаль! – фыркнула она. – Порезать да покласть. Хоть вон в овраге.
Постоялец не отвечал. Считал вопрос ниже ее понимания.
– Подавай на стол.
Она и подавала.
И тут, в самый роскошный момент, когда первый голод ушел, а в чугунке еще больше половины, дверь распахнулась и ввалились двое улан. Ротмистр и поручик. Оба мокрые. Чужие.
– Вам чего? – Серж приосанился. Как дежурный офицер, он обязан был прояснить ситуацию: кто, откуда? А уж потом предоставить решительное слово командиру. Не царское дело – бросаться в разговор, как в воду. Потому Бенкендорф ждал, разглядывая вошедших.
Ротмистр Литовского уланского полка Подъямпольский. Поручик Александров. Средних лет широкий мужчина при усах и синем носе. Вихлявый паренек с миловидным, но старообразным лицом, какое бывает у безбородых монахов.
Их полуэскадрон прислали на усиление Летучего корпуса. Еще не хватало! Куча новых ртов! Теперь армия стояла, и целые части некуда было девать. "Порезать да покласть!" – вспомнил Шурка.
По форме приняв рапорт, он знаком приказал своим подвинуться за столом.
– Садитесь. Хорошо дошли?
Уланы мялись. Было видно, что по дороге у них стряслось нечто экстраординарное. О чем они не хотят, но обязаны доложить.
Тут явился полковник Иловайский и очень недружелюбно воззрился на гостей. Стало ясно: его донцы учудили "соприкосновение", в который раз приняв уланскую форму за французскую.
– Чего? Казаки наскочили? – хмуро спросил Александр Христофорович. – Трупов нет?
Поручик, кажется, пылал жаждой мщения.
– Зато есть дезертиры и трусы! – воскликнул он, продолжая переживать стыд случившегося. – С такими людьми и в дело! Осрамят, выдадут, бросят!
– Расскажите толком, – потребовал полковник, с сожалением глядя на кашу. Испортили обед. Вперлись со своей дурью!
– Мы в коноплях квартировали, – неохотно начал Подъямпольский. – Я послал команду поручика Александрова осмотреть деревню.
– И монастырь… – вякнул улан.
– И монастырь, – обреченно согласился ротмистр. Он не понимал, стоять ему во время доклада или можно расслабиться. Бенкендорф махнул рукой, мол, садитесь. Тот грузно сполз на лавку. – Поручик оставил часть людей на взгорье в овсах…
– …в коноплях.
Было видно, что молодой человек очень переживает.
– Перед рассветом рядовые увидели, что кто-то движется через рожь.
– …через конопли.
– Да уймитесь вы! – рявкнул полковник. – Что за нарушение субординации!
Бедняга Александров подавился очередными "коноплями" и стих.
– Рядовые приняли их за французов…
– Моих-то казаков, – Иловайский считал, что этого одного достаточно, чтобы продемонстрировать негодность "литовских" улан.
– И сбежали с поста! – не выдержал Александров. – Во главе с унтер-офицером.
Шурка сразу помрачнел. В его понимании унтер – душа армии – не мог трусить. Старый солдат. Не сдуру же его поставили над новобранцами.
Офицеры вокруг еще говорили и спорили, огрызались, наскакивали друг на друга. Доказывали.
– Почему вы не спросили пароля? – негодовал Подъямпольский. – Зачем ударили на нас, даже не окликнув.
– Хорошо еще, что ваши, удирая, закричали по-русски! – хорохорился Иловайский. – А то бы мы их на пики подняли!
– Наши пики покрепче ваших!
Пиками они будут меряться!
– Как наказали? – Резкий голос полковника заставил присутствующих замолчать.
– Моих? – задохнулся Иловайский.
– Я к вашим не лезу, – Бенкендорф поморщился и перевел взгляд на вновь прибывших.