– Здесь не Вена и не Берлин, милочка, – сухо возразила ей Аврора Бюрсе. Высокая, прямая, черноволосая, она сама писала и ставила на русской сцене свои пьесы, имея оглушительный успех, и им одним уже прикованная к театру на Арбате. Кто же покинет место, где может показать себя во всем блеске?
Нет, Аврора последняя уйдет из Москвы.
Жорж разозлилась. Похоже, ей одной пора в путь? Эта Бюрсе будет только рада, если соперница исчезнет!
– Мы вовсе не удерживаем тех, кто собрался, – с натянутой любезностью проговорила Аврора. – Мы с братом, – она бросила цепкий взгляд на Сент-Армана, – поймем всякого: и тех, кто останется, и тех, кто уедет.
Кому нужно ее понимание! Жоржина чуть не вспылила. Уехать! Но как? Когда? На какие деньги?
Из раздумий ее вывел муж. Как редко она его так называла!
– Немедленно. Уверен, что большая часть труппы составит нам компанию.
Уже не взять карет по разумной цене…
– Возьмем по неразумной. – В кои-то веки Дюпор вел себя решительно, точно знал, что делал. Спасал свою шкуру. И свои деньги. Куда большие, чем можно потратить на ямщиков. – У меня нет никакого желания оставлять в Москве все, что я заработал. И заработал честно. Своими ногами.
Да, кивнула головой Жорж. Их труд – труд. Хотя мало кто это признает. Тот негодяй-адъютант был в числе единиц, соглашавшихся видеть ежедневную тяжелую работу. Ах, опять мысли возвращались к нему! Где он? Почему не спасает даму сердца? Она в беде!
– Как хотите, господа, – произнесла Жорж вслух, – но наша семья уезжает и приглашает желающих присоединиться.
Ответом ей было молчание. Но не то, которое отказ. А задумчивое, размышляющее, склоняющееся в пользу доводов. Потом актрисы Фюзиль, Ламираль и мадам Домерг поднялись со своих мест.
– Пожалуй, мы примем предложение, – сказала старшая из них. – У нас дети.
– Я снова беременна, – пробасила мадам Вертель, вечно забывавшая, от кого кто из ее "близнецов".
– Не будем рисковать, – заключил Дюпор. – Я беру на себя кареты. А вы постарайтесь навязать поменьше узлов. Вспомним старые времена.
– Мы станем бродячей труппой! – захлопала в ладоши Фюзиль. – Заведем балаганчик на колесах!
Ее восторга никто не разделил.
Победно глянув на зазнайку Бюрсе, Жоржина поступью Афины Паллады вышла из гостиной.
* * *
Грабители! Ямщики заломили за каждую карету по 12 рублей! Надбавив цену для французских "шпионов". Деньги вперед, иначе везти отказывались. Дюпор пытался торговаться и даже придержать половину суммы до конца путешествия, но им сказали, что сдадут первому же патрулю. А надо знать, что патрули уже ходили не военные – сбившиеся бандами из той же голытьбы. Генерал-губернатор Ростопчин только поощрял самоуправство черни, поскольку не мог ничего поделать и, за неимением лучшего, изображал полное согласие с распоясавшейся толпой.
Пришлось соглашаться на выставленную цену. При этом возницы так плотоядно поглядывали на тюки пассажиров, что становилось ясно: бедные комедианты далеки от безопасности.
9 сентября они попытались выбраться. Уже было известно о несчастном сражении, проигранном русскими. Ждали второго, под самыми стенами Москвы. А потому уезжали не все – только те, кто мог. Боясь черни едва ли не так же, как неприятеля, поспешали на своих двоих небогатые, но добропорядочные жители. При виде их котомок, плачущих детей, жмущихся к ногам собак у Жоржины сжалось сердце.
Актеров толкали, осыпали бранью, спрашивали, куда это они собрались от своих? В одну минуту эти люди, еще вчера готовые не различать иностранцев в толпе, признали их чужими и вызверились, виня в обрушившихся бедах и подозревая сговор с Наполеоном. От дома Салтыкова по Тверской еще ехали. Но едва добрались до заставы, плотная толпа сжала кареты, лошади мялись, колеса еле крутились, и, наконец, встали, сколько бы ямщики не щелкали бичами. Беженцы предпочитали лучше получить кнутом, чем не выбраться. Они кричали, терялись, давили детей, наступали друг на друга. Какая-то баба, получив удар, прямо в давке начала рожать. Ее платок еще несколько минут был виден среди голов, а потом как бы нырнул вниз. Жоржина поняла, что несчастная упала, и ее уже не спасти. Она крепко взяла мадам Вертель за руку, та была лишь на третьем месяце, но могла выкинуть со страху.
Наконец их не то вытолкнули, не то выдавили за ворота, где колеса снова застучали по камням. День был ясный, жаркий, небо заволакивалось пылью. Вся Московская дорога казалась запружена экипажами, двигавшимися не быстрее пешеходов.
Коляски, дрожки, телеги, тарантасы. Жоржине показалось даже, что справа по полю кто-то спешит в санях-розвальнях, легко поспевавшим по смятым ржаным колосьям. Глаза у людей были красны от слез и пыльного ветра с песком. Никто специально не плакал. Бабы подвывали, таща неподъемное. Мужики кулаками натирали себе ячмени, стараясь согнать сор с век. Прилично одетые люди брели по бровке, без дороги, поддерживая жен и стараясь не уронить с закорок детей. Им попался семинарист, несший старика отца и тут же названный Энеем.
Было видно, что все вышли наскоро, не приготовясь, застигнутые врасплох, без цели, без денег, без хлеба.
– Как они нас должны ненавидеть, – прошептала Жоржина.
– Думай о другом, – деловито отозвался Дюпор. – Выбрались и хвала Всевышнему!
Впереди был мост, забитый до отказа. Стоя на берегу, на него претендовала армия – пехотинцы, сбившиеся стадом и неспособные потребовать себе дорогу. Их офицеры кричали, старались вклиниться. Но людской поток упрямо шел, не раздвигаясь и как бы мстя этим пораженцам за свое сегодняшнее горе. Еще говорят: у толпы нет разума! Есть. Общий. Беспощадный. Метущийся и злой.
– Что же, братцы, нам не пройти? – вопросил какой-то генерал в зеленом, несколько раз пробитом мундире и треуголке словно с чужой головы.
– А и не пройти! – огрызнулся чей-то дед. – Сволочи!
Дюпор первым заметил опасность. Подкатили артиллеристы. Их было много. И тот, кто командовал батареей, явно не собирался ждать.
Издалека Жоржина могла видеть только, как несколько генералов съехались, помахали руками, костеря друг друга. К ним подскакал вестовой, что-то прокричал, и пушки начали разворачиваться в сторону моста.
Потом, после войны, она узнала, что, не случись у переправы Ермолова, который предпочел понять приказ фельдмаршала: пройти любой ценой – буквально, и актеры выехали бы из города.
На мосту люди закричали, попытались бежать. Кое-кто попрыгал в воду. У пушек заметно волновались: по своим. Отказывались стрелять. Кто-то кому-то дал в зубы. Какой-то капитан залепил полковнику по лицу и был заколот на месте.
Наконец договорились: поверх голов. Жоржина думала, что выстрел будет громовым. Но в таком гуле его оказалось почти не слышно. Так, хлопок. Один, другой, третий.
Зато она ощутила, как качнулась назад толпа. Словно карету ударило в передок и чуть не опрокинуло. Люди бежали от моста, падали, вопили в ужасе. В миг дорога очистилась, и ее стали занимать войска. Те самые пехотинцы, которых легко, криками отшивали к обочинам. За ними покатила артиллерия. Но Жоржина этого не видела. Лошади от ужаса заплясали, карета накренилась и рухнула на бок, ее поволокло по земле. Сидевшие внутри не были покалечены, только благодаря плотно набитым тюкам с театральными костюмами.
Клячи вытащили экипаж на поле и встали, привлеченные тугими колосьями, которые никто не мешал жевать.
Жоржина с трудом выбралась через дверь, оказавшуюся теперь над головой. Сумела не порезать разбитым стеклом руку и вытащила мадам Вертель. Следом клетку покинули ее "близнецы" и подсаживавший их Дюпор.
Оглушенная актриса стояла среди жнивья и вспоминала, как зимой 1809 года каталась на санях у Ораниенбаума. Она всегда требовала: "Гони!" Так приучил ее проклятый адъютант, не признававший езды шагом. И не сворачивала, кто бы ни несся впереди. Показались крытые ковром сани. В них сидел, близоруко щурясь на дорогу, молодой офицер – да различала бы она еще их плащи и плюмажи! Встречный даже не успел протереть лорнет, как оказался на земле. Его сани опрокинулись, пострадавший был весь в снегу.
– Что же это, прекрасная женщина?
Хохот застыл у примы на губах.
– Вы пытались меня убить? – Всегдашняя ласковость царя не имела границ. – Но я ничего не скажу министру полиции.
Теперь его подданные словно в отместку сбросили карету Жоржины с дороги. Экипаж был безнадежно испорчен. Пришлось выгружать тюки и тащить их обратно в Москву. Ведь здесь, посреди полей, никто не поручился бы за жизнь людей, говоривших только по-французски.
В сумерках несчастные актеры доковыляли до Тверской. Поднялись в комнаты. Замертво упали на кресла, диваны, прямо на пол.
Бедствия только начинались.