– За кого идти, не знаем. А с кем хорошо – сами видите. – Она подошла к ушату Романа Романовича и откинула с него полотенце. Тесто лежало опавшее и бездвижное. – Весь дух вон!
Би-би полезла на печь и подала матери белый чистый рушник без вышивки. Горячий на ощупь и душистый от запрятанной под спудом ванили.
Елизавета Андреевна покрыла им намятую Шуркой квашню и трижды перекрестила ее.
– Чтобы никто к этой кадушке не подступался, – строго сказала она. – Сама калачи печь буду.
Бабы закивали, понимая и сочувствуя старому домашнему ведовству.
– А это, – Елизавета Андреевна бросила раздосадованный взгляд на Шидловскую работу, – вылейте поросятам, ей-богу!
В ответ зашумели. Поросята чем виноваты? Пойдет падеж на скотину! Что людям нельзя, того и живность есть не может. Мертвечина!
– Он и одну жену со свету свел. И другую сведет!
Госпожа Бибикова невесело рассмеялась.
– Умны вы по тесту судить! А как жизнь мыкать, так небось с богатым слаще?
– Жизнь мыкать с любым солоно, – подала голос Ермолавна, принимая Катю на руки. – Но со своим чоловиком легше. – Кряхтя, она поставила девочку на пол. – Экая ты вымахала! И как тебя господин генерал на горке катает?
– Он нас вместе с Олёнкой катает!
Святой человек.
* * *
Калачи пришлись к месту. Без начинки. И даже без сахарной глазури. Их разнесли часов около четырех, в малой полосатой гостиной, где собралось общество за низкими кофейными столами. Угощение расхватали прямо с блюда, а потом пошли удивленные вздохи:
– Тает, прямо тает во рту!
– У Елизаветы Андреевны легкая рука на тесто, – с улыбкой заявила тетушка. – Я вот никогда мастерицей до пирогов не была. А Лиза даже из прокисшего творога соорудит такие оладьи, чи сырники – пальчики оближешь.
Какие пальчики! Гости были готовы проглотить калачи вместе с руками. А ведь пустые, только слава, что горячие!
– Вам нравится? – спросила госпожа Бибикова, сама поднося генералу на блюдце.
"Я бы только ваши пироги и ел". Он почти усилием воли заставлял себя прислушиваться к разговору в гостиной.
Оказывается, обсуждали Сержа. Репнин-Волконский, потягивая кофе, сетовал, что брат по сю пору холост.
– За чем же дело стало? – удивлялась Мария Дмитриевна. – В наших местах девок целый воз. Выбирай любую.
– С приданым бы не прогадать, – вздыхал Николай Григорьевич, ничуть не смущаясь того, что Серж сидит тут же, полный безучастности к собственной судьбе. – Ведь после войны одно разорение. Были подмосковные. Не стало.
Все закивали.
– Раньше как, – продолжал князь, – брали московских барышень, извините, за барыш.
За столами засмеялись нечаянному каламбуру.
– Теперь московская жена – тяжкий крест. Дом сгорел, мужички в бегах. Вам ли не знать, Александр Христофорович?
"Что? Почему я?" Князь вывел Бенкендорфа из недоумения.
– К примеру, зачем вы отказались от такой завидной партии как дочь графа Толстого, вашего благодетеля?
Теперь Шурка подавился.
– Затем что завидна мадемуазель Толстая только на старый, на допожарный лад. Ее отец взял мать, княжну Голицыну с большим приданым. И что теперь от него осталось?
Бенкендорф мог бы возразить: Толстые хозяйствовали исправно, и помимо подмосковных, были поволжские и новгородские деревеньки. Но предпочел дослушать, потому что уже чувствовал: брат Сержа хочет сказать гадость.
– Нынче все ищут невест в Малороссии. Даже в степях. Там хлеб не переводится. И разумные женихи, – Репнин-Волконский поклонился в сторону Шурки, – обретают богатое приданое здесь.
Эти слова прозвучали невинно, как наставление непутевому брату, мол, бери пример с друга. Но сильно задели генерала. Он бы, наверное, сорвался. Но в разговор сдуру полез Меллер-Закамельский, почедший, будто оскорбили его.
– Вы это зачем сказали? – На воре шапка горит! – Я женюсь по сердечной склонности. Ежели мне удастся выиграть процесс за Диканьку…
– Но ведь без денег будущей жены процесс не выиграть? – вкрадчиво спросил Николай Григорьевич. На его лице появилась досада. Он метил вовсе не в гвардейского капитана.
– Нет. На что вы намекаете?! – кипятился барон. – Если бы не разница званий, мы бы сейчас же вышли на улицу.
– Хотите меня вызвать? – флегматично осведомился брат Сержа.
– Не он. – Александр Христофорович встал. – У нас с вами такова разница, что стреляться дозволено.
– Страсть какая! – завопила с места предводительша Шидловская. – Да уймите же их!
– Господа, – Дунина не теряла присутствия духа. – Нынче Великий праздник. Мы все в церковь собрались ехать. Помиритесь и поцелуйтесь.
"Еще чего!"
Противники пронзили друг друга испепеляющими взглядами и уселись на место, всем видом показывая: только из уважения к дому… разговор еще не окончен…
– И все же, господин генерал, – настаивала тетушка, – почему вы отказались от графини Толстой? Такая фамилия!
Бенкендорф смотрел на собеседницу внимательно, стараясь понять, что той на самом деле нужно? Наконец бросил:
– Девице пятнадцать лет, – и, извинившись, вышел в сени.
Здесь тянуло изо всех щелей. Александр Христофорович поежился и сел на широкий подоконник, предварительно разметя рукой вековечный слой пыли.
На душе скребли кошки. После возвращения из Парижа, Шурка был послан в Москву, где на неделю поселился в доме отца-командира. Они обрадовались друг другу, как обретенным мощам. Дворец Толстых погорел, но уже почти отстроился заново. В комнатах пахло побелкой и свежей паркетной доской.
У Петра Александровича подрастали две девки. Младшая – глазастая – сразу избрала гостя предметом своих грез. Неделю мадемуазель ходила вокруг да около, бросала нежные взгляды, а за столом заставляла лакея подкладывать генералу лучшие куски. Назрело объяснение. Девица подкараулила его вечером на лестнице. Из ее сбивчивых рыданий следовало:
– Люблю! Женитесь!
Он отвел мадемуазель Толстую к креслу, а сам присел на корточки.
– Через год вы и не вспомните обо мне.
Графу Шурка все выложил на чистоту:
– Мне тридцать четыре. Какой выйдет толк? Скоро надоем. Оба будем несчастны.
Петр Александрович резонам внял и отпустил с миром, хотя и не без сердечного сокрушения.
Теперь этой историей Шурке кололи глаза. Почему?
Дверь отворилась, и вместе с клубами теплого воздуха на пороге возникла Елизавета Андреевна. Она держала в руках пуховую серую шаль, способную закутать генерала с головы до пят.
– Вас не обидели слова Репнина? – почти враждебно спросил он.
– Вы мое приданое каждый день с горки катаете.
Оба засмеялись. Шурка обнял госпожу Бибикову за талию. Та не убрала его руки, а наклонилась и начала целовать в голову.
– Пойдемте в прихожую. Там девки гадают.
И правда, тесный кружок дворовых устроился в передней комнате, где в обычные дни лакеи баловались с дратвой. Пахло кожами, ваксой, свечным нагаром. Александр Христофорович заметил Катерину Шидловскую. Одну. Очень грустную.
– Меллер где?
– Пошел пройтись, – отвечала та со слезой в голосе. – Его князь задел. В раздумьях. Может, и не судьба мне.
Между тем девки выводили: "Сидит сироточка в загнеточке".
– Ой, у меня в блюде кольцо, – всполошилась Катерина. – Что как вынется?
– А не след без милого бросать! – окоротила ее Елизавета Андреевна.
В этот момент наконец явился барон.
– Хорошо, что сегодня праздник, – хрипло проговорил он, – А то бы господину Репнину не жить.
– Будет, – Бибикова отобрала у него перстень, сунула руку под полотенце и, явно не выпуская первой добычи, на ощупь нашла кольцо Катерины – барские отличались от остальных тяжестью и размером камней.
Потом, не вынимая руки, завела:
– Из-за лесу, лесу темного,
Из-за гор ли гор высоких,
Летит стая лебединая,
А другая стая гусиная…
– Отставала одна лебедушка,
– подхватили девки, -
Уж лебедушка-молодушка.
Ее серы гуси побить хотят…
Казалось, все сознают важность момента: куют судьбу подруги, не дают уйти счастью.
– Уж как встал один гусь против лебедушки.
Лети с нами, белокрылая.
Я тебя в обиду не дам.
Тут госпожа Бибикова выпростала руку и протянула молодым их кольца.
– Будете слушать, что люди говорят, они вас языками истопчут.
Бенкендорф снова увидел Елизавету Андреевну теми же глазами, что и четыре года назад, когда она приказала дать фуражирной команде сена и пригласила голодных офицеров за стол. "Увезу!" – подумал он. "Добром не дадут, силой". Ему разом представились два живых комочка под медвежьей полостью саней и возлюбленная, красная от мороза, в лисьей шапке набекрень, очень веселая. "Так и будет".