Андрей Поляков - Китайский десант стр 2.

словно звук
в мешок зашит!
В дождь
из листьев
кто выходит?
в желтопад, в те, в то… -

нет,
не получается стишок,
ну и ладно,
хрен с ним,
лучше перекурим
сигарету "Прима",
а потом -
запишем
первое,
что плеснёт сюда в голову:

ХУАНХЭ.

21

Чья лодка, вóлнами
шурша, как листьями,

скользит под кожей:
не так ли уплывёт

душа, когда заснёт
на брачном ложе?

Когда уснёт на брачном ложе, чьё сердце выплывет: дыша?

22

Приснилось:
Пятигорский косит на восток
он похож на разумный цветок

23

"Слушай, осень, а ты хороша:
у тебя между листьев душа -
что ты хочешь,
душа золотая…"

"Я хочу половину Китая,
жёлтым мелом метёный восток,
в голове золотой бугорок:
он блестит и царит в голове,
там, где осень,
а может – и две".

24

Не снимай
дождя
со щёк,
ну,
пожалуйста,
ещё,
ну, скажи:

в жизни -
жизнь,
поживём -
увидим
жизнь!

что же
мы
увидим?

– после дождичка
в субботу
в блеске дождичка
пруды:

две
осенние
заботы,

две
осенние
воды.

25

…дождик в каплях: "да-да",
а одна: "ад-ад"
(это в силе обратная осень)…

26

В семье дождя листва луна желтей
в числе осенних китайских новостей.

Нет, я не длился вчера этой осени ночью одной. Я слушал
как дети дождя шелестят за стеной, поют, обращаясь
к родным и любимым шумящих деревьев ветвями сновидцам
в ненаглядной своей красоте… словно бабочка бьётся в аорте…

Просто мёртвые так не поют. Только ангелы очень поют, отпуская
друг друга на землю на небесного веса верёвках в редком облаке
ласточек, в маленьком блеске маслин. Товарищи маи, товарищи вёсны,
товарищи вёсла и цапли в воде – вот бывает, что так напевают.

Звучат непонятно, поют о руках и богинях, похоже на то,
как если бы я пробегал под рекою Салгира, квадратно-осенней
луной осветлённый, печальный, весёлый, больной… борода
до утра вырастает чуть-чуть, мягко плешь серебрится монеткой…

Сутулый очкарик, бледен, слаб, дождевою водою, как ветром, волнуем,
наделённый библейским кустом бороды, я торжественно сплю наяву,
подражая дождю бормочу, облачённый в себя, опьяняясь антично
стихами, чьи слова – города под водой… или нет -

журавли кораблями… Что ж, печально весёлый, я крестиком в стороны
руки раскину китайской в рубашки пустых рукавах (а на сердце -
свеча и просфорка), я, незримо качаясь на жёлтых и чёрных иного

эфира волнах, подержу в голове Персефонку… Пускай православный,

но всё же… Пускай я крещёный, но всё-таки часто мне хочется
осенью верить каким-то богиням красиво-ночным, в теле плоти собой
засыпая, все их тёплые руки, как листья, к лицу прижимать, на весу
драгоценных верёвок теплеть, а богиням – облизывать пальцы…

И не то, что б хотелось слезами молиться на женские части
дождливых богинь молодых, но всё-таки хочется временем часто
хоть бы издали в Таврике слышать как чьи-нибудь дети порой
поют за китайской по цвету, из-за листьев осенних, стеной:

"Богини левая рука
бела,
как в мае

облака,

а правая
рука -
червонная
рука,

а третия рука -
невидима пока,

а третия рука -

невидима
пока…"

27

Как гитара осенней порой,
зов луны над моей головой:
в дождевеющих вечером рощах
птицы оловом горло полощут.

Даже в птице
дождливая
кровь -
переводит на осень
любовь,

как буддиста
внебрачная
осень,
превращённая в цифру -
108.

Это есть восковые сады,
свет туманный
от низкой воды,

желтизна где-то около года,
журавлиное слово -
"свобода",

и осеннее слово -
"любовь",
и дождянок отцовская кровь…

Отвечай,
дождевая красотка,
хороша ли
с мороженым
водка?

Ты ли -
ласточка
в сердце пустом
с косоватым
китайским хвостом?

Ты звезда,
бузина
или птица,
дождевая под кожей
водица?

Что ты видишь,
куда ты не спишь?

Я не знаю тебя,
говоришь?..

28

Соседка, прекрасная
сзади,
чтоб выше чуть-чуть поднялось,
уснула светиться
на белой кровати,
а всё остальное
во сне началось:

летает ли
бабочка-чашка,
кончает ли
ветка – дождём,

где я восклицаю
"Китайцы!",
"Наташка!",

а ты говоришь
"Подождём!",
"Подождём!"

29

Днём
идём
в Эдем

день и день,
и день,

и нет -
тени…

и нет -
ни тени,

ни слова
тени -
нет…

в медовом
Эдеме -

осени́,

и размером,
и морем зари:

а пелена -
нелепа!

30

С испуганным сердцем в груди
пойдём от себя впереди -
пойдём-ка,
походим
ногами,
как птицы
летают
над нами,
которые,
если идём,
то песню о гриппе
поём:

"Девочка-дура и мальчик-читай
спят в облаках,
наигравшись
в Китай!"

По-другому:
"Девочка-насморк и мальчик-чихай
спят на луне,
не играя
в Шанхай".

31

На травы́ желтоватый холм
мальчик в пыльной одежде
подымается дымным полуднем
не постареть в надежде,
и вдруг -
от слабости

КРИЧИТ,

зубами
верещит,

о чём язык
в рукав
молчит,

до горечи
молчит:

"Бог -
строг,
а вещи -
зловещи,

солнце -
не блещет,

не весел -
итог!"

32

На сухой дороге
куст явился в Боге.
Куст возьми и говорит:
"Вдоль меня огонь горит
близким Бога следом,
красным цвета светом.
А ты, пустыня,
на высоте песка -
сама ещё богиня
и жёлтая твоя рука,
и жёлтая
(тяжёлая)
и жёлтая твоя рука!.."

33

Ради ястреба с пучком седой сухой полыни
приготовь к открытию ладони!

Пучок сухой полыни
верёвочкой свяжи,
и вот на это слово
– "ПОЛЫНЬ" -
как руку, положи.
А я Китай забуду,
забуду навсегда,
и о Китай не вспомню
везде и никогда,
а если даже вспомню,
то как песок,
звезда,
мотылёк, холмы,
подруга
и чужие города.

34

Крапивой богатые, боги
стояли у пыльной дороги,-
над ними кружил мотылёк,
как город Монголы, далёк.

Под солнцем какого-то цвета,
на жёлтых, как свечи, холмах
мы выткали травы и ветер,
и ястреба с солью в глазах.

Родная подруга-погода,
ты светишься августом года;
погода, вот здесь подними,
а я – расстегни и сними!

Давай разобьёмся по двое,
пойдём, как соседи, домой,
чтоб воздуха знамя сухое
дрожало двойной головой.

За осенью поля и леса
блестит золотая завеса;
как дольний полёт мотылька,
соседка светла и легка.

35

Золотая орда, ты моя золотая орда, я тебя не верну, ни за что я уже,
никогда!

36

С монгольской марки золотописьма
играет рыб, а крыс – недоказуем
сквозь валенок славянского ума,
где листья осень сеет,
образуя
вечерний цвет
отсюда
сентября
туда,
куда
желтеют рукавами
крысиный рыб,
Таврида корабля,
жидовка-речь,
монгольская рубля
и прочие,
которые -
мы сами.

37

Полгода бледными, как длинными, ногами
погода августа гуляла над полями,
и журавлями в воздухе звуча,
во всём светилась осени свеча.

Мне было ветрено, мне было неприятно,
я видел в воздухе мелькающие пятна,
лохмотья Хроноса, желтевшие на вид,
платочки ветхие в руках у Пиэрид.

А ты? А я? А родина вторая?
Смотри, над крышами вот этого Китая
царица рыжая бежит наискосок,
прикрыв ладошками осиновый листок!

А вы? А я? А мы не поднимали
с асфальта влажного советские медали,
флажки опавшие, потёртые значки,
филологические точки и крючки?

Но чёрным золотом, не речью деревянной,
Стаханов славился в Аркадии баянной,-
недаром двигался, как Будда, под землёй,
как будто старенький, а вечно молодой!

Недаром родина какая-то вторая…
Я помню Пушкина в ночи Бахчисарая,
он трогал тросточкой летевшую листву
и звал в читатели оленя и сову.

Но где мурмурочки, где кошечки-подруги
плакучей осенью на севере, на юге?
Восток раскинулся на двадцать восемь строк,
и вьётся к западу невидимый дымок

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .