- А теперь, господа, хотелось бы узнать подлинное имя этого человека, - закончил коммодор после паузы, - дабы зафиксировать в документах. Итак, ваше подлинное имя, подсудимый? Подлинное имя, возраст и звание?
"Никогда не нужно влезать в чужие обноски, примерять чужую шкуру. Подохни, но - в своей. Таков итог последнего урока английского, дорогой товарищ Арлекин!.."
- Чушь собачья... - Он всматривался в лица, но не видел сочувствия, а лишь холодное любопытство. - Здесь много чего наболтали, и все сказанное - чушь собачья. Пусть не обидится на меня покойный Сэр Тоби, маленький и верный друг. Он был не глупее вас, сэр, а главное, куда человечнее!
У коммодора покраснела шея, затем розовая волна прокатилась по щекам и хлынула на лоб. Однако Маскем обладал чисто британской выдержкой. Не открывая рта, прищелкнул пальцами, кивнул матросам, и те повернули приговоренного лицом на выход. "Ах, мама-Адесса, ах, синий океан!.." - прежняя бесшабашность заставила обернуться и зло отчеканить:
- Если уж требуется запротоколировать мою смерть согласно вашим джентльменским и юридическим нормам, то запишите в отчете, что вы убили-таки бессмертного Арлекина. Ар-ле-кина! Так и запишите, сэр Маскем!
Коммодор ударил по столу костяшками пальцев, как бы ставя последнюю точку и, внезапно став из розового совершенно белым, негромко приказал майору:
- Вызвать караул! Приговор привести в исполнение тотчас.
Арлекина вывели на корму.
...Стремительные струи облизывали серый борт крейсера. Один рывок - конвоиры не успеют помешать - и... "Могила - глубины!.. Ах, черт! Глупо, глупо, глупо..." Сигануть за борт - дело нехитрое. На глазах англичан - трусость, словно бы подтверждающая справедливость приговора. "Держись, Володька, - сказал он себе, - коли не испарился со всеми в эфире огненном... В одном прав распроклятый Маскем: в ту. ночь тебе полагалось быть на мостике. Сегодняшнее - расплата. Плати, Арлекин, сполна по капитанскому счету и помирай ч е л о в е к о м!.."
Он шел вдоль борта и не чувствовал ни волнения, ни растерянности. Смирился с судьбой? Или перегорел? Остались безмерное удивление и тяжесть на сердце от неотвратимости надвигающегося. Но почему такая спешка? Почему бы коммодору не обождать неделю? Хотя бы до порта. Мог бы и сейчас связаться с берегом, да и котел экипажа не оскудел бы от лишнего едока. Однако: "тотчас"! - и никаких гвоздей!.. Вот и капеллан поспешает следом. Соборовать хочет или... как там у них называется? Причащать, что ли? Уж я тебя причащу, поповская рожа! И-эх, мама-Адес-са, море-океан!
...Команда крейсера синим и безликим монолитом замерла у кормовой башни. Офицеры - отдельно. Чуть в стороне, под задранными слегка стволами орудий.
"Неужели э т о сейчас произойдет?!" - застучало в мозгу. Невозможно представить... Арлекин шел, стараясь тверже ставить ногу, но вдруг почувствовал, как медленно цепенеет левая рука и начало предательски подрагивать колено.
Плещется на гафеле военно-морской флаг, сучит ветер белое полотнище, мнет синего, стиснутого красным крестом паука в углу. И оттого, что паук по синему раскрашен красным, кажется, что он насосался крови. И еще ждет. Чтобы совсем покраснеть. Застучали в голове молоточки, и ощутил Володька каждой клеточкой собственную кровь, вспомнил, какая она густая да горячая. И что же?.. Брызнет, ударит тугой алой струей и - все кончится? С о в с е м?
Он не смотрел на офицеров, из которых не менее десятка заседало в трибунале. Тошно было от их постных рож. А вот матросы... Стоят напротив, но видны только рослые правофланговые. Середину строя и не вышедших ростом замыкающих загораживало караульное отделение и головки швартовых шпилей.
Капрал, одевший наручники да к тому же искупавший у катера, легонько толкнул и прошел за спину, где сбросил цепочки со стояков ограждения - распахнул врата. Куда? Джордж, тот, что из Динки-джаза, видел на тех вратах надпись: "Вход в рай - только с британским паспортом!". Нет у Володьки британского паспорта, а рай... Да пропади он пропадом - не надо рая, дайте родину мою, дайте мою Красотулю!
А этот, капралишка, - чистоплюй... Все сделал, чтобы Володька сыграл в океан, не испачкав палубу. И наручники. Деловито снял - денег стоят. Глядишь - еще раз пригодятся.
Руки занемели. Потер их, размял пальцами кисти, все суставы-косточки и угрюмо окинул взглядом "фендриков". Этих в трибунал не допустили, этим достались слухи и готовый приговор. Теперь лейтенанты и суб-лейтенанты глядели на приготовления с нескрываемым любопытством. Старший офицер хмуро взирал на "уайт енсайн" - "белый флаг", как, непонятно отчего и почему, кличут свой военно-морской штандарт англичане; коммодор же. делал вид, что изнывает от скуки, - смотрел перед собой сонно и пусто.
Арлекин зубами скрипнул, удивился, как остро все видит и все примечает, жадно фиксирует всякую мелочь, - к чему теперь все это? Последний миг ловишь?
Стрелки - парни бравые, что надо. Хваты. Наверное, добровольцы. Притопнули башмаками, прижали карабины к ляжкам, подсумки выравняли и уставились на майора. Хваты, хваты... Не промажут, даже если очень захотят, потому как - профессионалы.
Капеллан пошушукался с капралом - покатился к осужденному, точно колобок. На беду крейсер качнуло: подыграло кормой. Попик взметнул полами сутаны, ткнулся в грудь моряку и, обдавая густым запахом табака и бренди, забубнил о бренности всего сущего и еще что-то об отпущении грехов. Когда упомянул преподобный о юдоли нашей земной, где человек погряз во зле и разврате, хитрости и подлости и будет за это гореть вечно в геенне огненной, вспомнил Арлекин или спохватился, что он - русский моряк, что негоже ему, потомку кузнеца-мастерового, смиренно выслушивать, будто он всего лишь полено в костре божьих промыслов. Набрал побольше воздуху в грудь и... не стесняясь ни святого отца, ни господ офицеров, выложил открытым непечатным текстом такие комментарии к божьему слову, что отец преподобный трижды осенил перстами покрасневшее личико свое и поспешно отработал задним ходом.
Случалось с Владимиром такое в минуты опасности, когда напрочь отбрасывался трезвый расчет. А-а, пропади, моя телега - все четыре колеса! Вот и сейчас - буквально ослеп от веселого, если можно эдак сказать в такую минуту, да, от веселого и жуткого бешенства: отшвырнул опостылевший китель, сорвал с плеч остатки грязной, прокоптившейся рубахи и остался в старенькой полосатой тельняшке - смотрите, как умирают славяне!
И больше уж не сдерживал себя.
Хотите отходную молитву? П-жалста! Согрешит напоследок - все равно помирает нехристем. И облаял окружающее и присутствующих, обращаясь все-таки по старшинству - к коммодору, так вычурно и многоэтажно, что старый боцман Шарыгин, учивший некогда салажонка Володьку матросскому уму-разуму, наверное, трижды перевернулся в гробу и одобрительно крякнул: "Так их, Адес-са-мама, синий океан! Отведи душу, моряк, не дай скиснуть крови, хлещи их, паря, солью в пресные уши!" Спину расправил и плечи развернул Владимир Алексеевич (не мог назвать себя в эту минуту ни Володькой, ни Арлекином!), уперся пятками в ватервейс, застыл, коренастый и полосатый, не пряча улыбки-усмешки на багровом лице.
Майор читал приговор.
Прости, Красотуля. И прощай. Горько... Хоть бы одно родное лицо, хоть бы просто л и ц о с каплей понимания и сочувствия. Правда, появилось на э т и х что-то новое, как обложил их добротным многоэтажьем. Запереглядывались флотские сэры, качнулись кой-где матросики. А кое-где и зашептались, море-океан!..
Взгляд, миновав офицеров, скользнул по матросским лицам и вдруг уперся в синюю бабочку на щеке. Роберт Скотт! К-как раньше не углядел тебя? Как же?!
Взгляды их сошлись - склеились. Ну-ну, давай хоть ты, браток, давай хоть ты, меченый, хоть ты давай, кость морская, ну - подмигни, ну хоть кивни напоследок! Неужели я так страшен, что не признаешь?
Стоял шотландец. Смотрел тяжело, пристально.
И вдруг...
Что толкнуло на поступок, который был неожиданным даже для него самого? Неожиданным, непроизвольным, импульсивным, как говорится. Кто объяснит, кто расскажет, что движет человеком, когда н е т выбора, когда лоб в лоб, один на один стоит он с собственной смертью и вдруг мелькнет в готовой обрушиться тьме слабенький лучик участия?
Не мог этого - потом, конечно, потом! - объяснить и Владимир Алексеевич. Увидел л и ц о - проняло и зацепило. Надежда? Э-э... Всего лишь булавочная головка, готовая - а вдруг? - вспыхнуть ярче звезды! Возможно, это не так, возможно, только померещилось.
Но... Шагнул от борта. Сделал всего лишь шаг, не ведая, что смерть уже начала отступать. Шагнул и запел, хрипло затянул их - ИХ! - тоскливую песню, их гимн, их реквием, их молитву, бог весть что, рожденное войной, кровью, вонью горящей плоти в пылающих недрах кораблей, рожденное Атлантикой, черным полярным небом, арктическими всполохами над одинокой шлюпкой, белой смертью у ледяных припаев, всей болью, переложенной на слова безвестным матросским сердцем:
...В Шотландии милой, близ лондонских доков,
У скал Корнуэлла, в ирландских холмах,
На медные пенни зажгите по свечке:
Вам - память и слезы, а морю - наш прах...