Если бы аллах дал людям возможность знать наперед, если бы я хоть на секунду мог заглянуть в будущее, я забрал бы жену и бежал с ней куда глаза глядят. Но знать, что случится завтра, человеку не дано, да я и не беспокоился о том, что ждет меня и мою жену, а просто радовался путешествию. Кто же не хочет посмотреть дальние страны, а слова Мекка, Медина, Каир, Багдад звучали для меня сладкой музыкой. Бай сказал мне, что поездка займет года полтора. Ну что ж! А вернусь - и меня будет ждать свой надел земли и свой дом, хоть и жалкий, но свой, и будет ждать жена. Я был весел, а Ортик плакала. Чувствовала она, что не увидимся мы больше, или просто жаль было провожать мужа и оставаться одной - не знаю, только ревела она всю последнюю ночь. Я успокаивал ее - не помогло, уговаривал - не вышло, тогда я рассердился:
- Что я, на казнь собираюсь? Вернусь же, никуда не денусь! Глупая, ты радоваться должна - муж ходжой сделается!
- Не нужен мне ходжа, мне вы нужны!
- Хорошо, хорошо, не плачь. Землю и дом тебе оставляю, и все, что бай-ата к свадьбе подарил, - благодари аллаха!
Ортикбуш видела мою злость и не плакала и не просила больше. Утром тихо собралась и уехала, а я не сказал ей на прощанье ласкового слова. До сих пор об этом жалею. Да, семнадцать мне было… Не понимал ничего…
Пробыли мы с баем в Самарканде неделю, потом отправились в Термез. Там мы встретились с друзьями Аппанбая и их слугами: друзья бая были богаты, как и он, и так же стары и остаток жизни решили посвятить угодным богу делам. Всего нас отправилось в дорогу десять человек.
С такими набитыми карманами, как у этих баев-паломников, путешествовать было легко и приятно, - приходилось нам ехать и на лошади, и на верблюде, а то и пешком шли, но не мучались, а в селениях богатых паломников всегда ожидали и еда, и ночлег, и лошади.
Аппанбай прочитал за свою жизнь много разных книг, считался человеком знающим и вел себя, как подобало баю ученому. Поэтому мы то и дело задерживались в пути - поклонялись могилам святых, осматривали славные своей историей города. В Кабуле, у могилы Бабура, Аппанбай сам читал Коран, а потом устроил жертвоприношение в пользу бедных и сирых мира сего. В Герате то же повторилось у могилы шейха Убайдуллы… И вот, двигаясь так неторопливо, выехав из Самарканда осенью, мы только весной достигли Каира.
Этот город даже после Дамаска и Багдада казался великим и святым - всюду мечети, святые места, паломники, тонкие минареты наперегонки тянутся к небу… Среди арабов в белых тюрбанах мы казались в своей привычной одежде пришельцами с другой стороны земли…
Недолго оставались мы в Каире - совершили намаз в мечети Хазрата Амира, у могилы Кандбея прикладывались лицами к камням лилового и розового цвета, куда ступала нога пророка Мухаммеда, и плакали, ощущая себя причастными святости места и очищаясь душой… И все остальные дни тоже прошли в молитвах и паломничествах к святым местам. Правда, молитвами больше занимались наши хозяева, баи, а мы, слуги, старались угодить им и, чуть бай кашлянет, уже были на ногах. Отдыхать нам было некогда - что на родине, что в Каире, но глаза и уши были при нас, и, пока хозяева отдыхали от молитв, мы выходили на улицы города и слушали и смотрели на чужую жизнь. И знаешь, что я тебе скажу, брат, - везде она, жизнь, одинакова - что у нас была, что за морем. И там, в святых местах, бай остается баем, бедняк - бедняком. Видел я дома в золотых узорах, видел богатые мечети - минареты их держат купол неба, - но бедняка там не встретишь, не посмеет он молиться аллаху в такой мечети. Товары на базарах роскошные и тоже байские - продавцы зазывают тех, что побогаче.
А бедняк сидит под жарким солнцем у ворот базара, или на узкой улочке - проедет извозчик, его пылью обдаст, или на кладбище сидит - знаешь, в Каире много кладбищ, считай, за каждой мечетью…
И вот, побывав в Багдаде и Дамаске, Аппанбай и его спутники двинулись наконец к Медине. Два дня караван наш шел через пески - ни единого деревца кругом, ни тени… Намучились мы… К вечеру второго дня приблизились мы к селению, заброшенному и бедному: видел Селкельди? - очень похоже. Арабы-проводники советовали остановиться здесь на ночь, - видно было, чего-то опасались. Аппанбай решил заночевать. Хозяева устроились в доме с исправной крышей, а мы, слуги, улеглись кто где в каком-то дворе.
И вот тут, в заброшенном селении в песках, и настигла нас беда, и с ночи той жизнь моя круто переменилась.
Только я задремал, слышу - выстрелы, и близко. Я вскочил, выбежал на улицу - какие-то всадники летят, стреляют на ходу. Араб, вожатый каравана нашего, бежит от них, и успел я услышать, как кричал он: "Курды, курды…" Тут меня ударило под ухом - и больше ничего не помню.
Очнулся - вижу, светает уже. Лицо, шея, рубаха на мне - все в крови. Стал кричать, звать попутчиков своих - тишина, никто не отзывается. Бросили меня? Одного, в пустыне?
Поднялся я кое-как, на шее рана болит, голова раскалывается… Доплелся до того дома, где остановились хозяева, баи наши, вошел - и в глазах у меня помутилось, повалился я снова на землю.
Когда в себя пришел, заплакал я - от страха, от бессилия, от жалости к себе заплакал. А хозяин мой Аппанбай и спутники его лежали в крови: тут же, в доме, и прикончили их бандиты… "Бай-ата!" - звал я и плакал, но никто не отозвался мне. Тогда я понял, наконец, что один-единственный остался в живых в пустом селении среди пустыни… А где-то за песками, за горами, за морями ожидал меня клочок земли в кишлаке Шагози и домик на нем, а в домике - жена моя Ортикбуш…
Страх гнал меня от мертвецов, но что делать, куда идти - я не знал. Солнце начало припекать, рана болела, я шатался от слабости… Наконец - будь что будет - я решил возвращаться назад, к селению, где остановились мы прошлой ночью, - до него был день пути по караванной дороге.
Как я добрался до того селения - не помню, в голове звон стоял, на глазах пелена… Но вид мой, рана и окровавленная рубашка не удивили там никого, и никто мне не посочувствовал. Видно, привыкли уже к такому. Но все же дали мне умыться, накормили, напоили… Пуля, оказывается, прошла под ухом и только задела шею. Я упал, и это меня спасло…
Назавтра на двух верблюдах я и еще двое мужчин отправились к злосчастным развалинам. Похоронили моего бая, его попутчиков, и слуг, и проводников… Прочитали заупокойную молитву. И вернулись обратно…
Бандиты взяли все, ограбили нас до нитки. У меня не было с собой ни гроша. Я понимал, что надо выбираться из пустыни, добраться до города, но как, с кем? Что будет со мной, как вернусь на родину? Ведь без денег - никуда, путешествовать за тридевять земель могли только баи…
Прожил я так неделю, не зная, куда идти, и тут, на мое счастье, остановился в селении караван, направлявшийся из Медины в Багдад. Жители упросили караванбаши, и тот согласился взять меня с собой, поставив условием, что я пойду пешком и буду погонять верблюдов. За это караванбаши обещал кормить меня. Но и такому случаю я был рад.
И вот, слабый, отощавший и с побитыми ногами, пришел я в Багдад. И понял тут, что никому не нужная я букашка в огромном этом муравейнике, что никто не спросит меня, кто я и откуда, что у всех свои заботы, и если я помру с голоду, то туда мне и дорога.
Я дошел с караваном до базара, и здесь караванбаши отпустил меня. Я поклонился ему, поблагодарил - он сделал для меня, что мог.
Так я оказался на багдадском базаре. Тут мог насытиться любой глаз и истощиться даже бездонный карман, душу человеческую и то можно было б найти - только заплати.
Что такое деньги, какое это проклятие рода человеческого - только на багдадском базаре понял я. Аппанбай ведь не платил мне деньгами, только кормил да одевал кое-как. А тут узнал я, что деньги - это мать и отец, есть деньги - весь мир твой, нет денег… Видел я на базаре купцов, что, потеряв богатство, кончали с собой, не могли пережить. Видел и таких, что богатством были равны шаху. А на меня, нищего, безъязыкого, и не смотрел здесь никто - кому я был нужен! Торговые люди искали одного: удачи, денег, богатства. Деньги - вот был их пророк, базар - их Мекка. И в этой Мекке я должен был найти себе кров и еду, если хотел выжить.
… Я шел за стариком или старухой и, когда они нагружались покупками, предлагал донести корзины до дому. Одни соглашались, другие с руганью гнали меня и, кряхтя, тащили корзины сами, а я не обижался, понимал, что у этих, значит, каждая медяшка на счету.
Я пропадал на базаре, хватался за любую работу - базар был для меня и домом, и полем… Так прошел год.
Днем я успевал думать только о куске хлеба. А ночами я вспоминал родные места, жену и верил, что удастся мне, что подвернется счастливый случай и приведет меня домой.
Дождется ли меня Ортик? А вдруг уже потеряла надежду?.. Всего два дня пробыли мы мужем и женой, и я уже с трудом вспоминал ее лицо. Может быть, и она забыла меня? А кто из бедняков откажется от молодой красивой женщины с землей и кровом? Я думал об этом, и сердце мое сжималось.
Если бы хоть нашелся человек, который понял бы, которому я мог бы рассказать о наболевшем. Только где его найти?.. Такого не было даже на багдадском базаре…
Однажды я стоял на своем обычном месте среди базарной толчеи, опоясанный веревкой, и ждал, не подвернется ли какая работа. Вдруг я услышал турецкую речь. Сердце мое встрепенулось, я ожил и стал проталкиваться, отыскивать в толпе говорившего на понятном мне языке. Оказалось - по-турецки разговаривали двое, богато одетые, в европейских костюмах - молодой и пожилой. Они выбрались из базарной мешанины и направились к ожидавшему их фаэтону. Я бросился следом, и, когда пожилой собрался подняться в фаэтон, я подскочил и помог ему.
- Спасибо! - поблагодарил он, опустившись на сиденье, посмотрел на меня и начал рыться в кармане.