* * *
Татьяна уже не один год жила одна и истосковалась по постоянному в доме человеку, пусть даже и чужому. Виталия она перекрестила в более привычного Витю, к семи утра в прикрытом зеве русской печи уже томился завтрак, причем это было что-нибудь сытное и вкусное.
- Доброе утро, Татьяна Маркеловна, - с поклоном произносил, поднявшись с постели, парень, широко улыбался хозяйке, шел во двор.
За столом неизменно справлялся о ее здоровье, ел с завидным аппетитом, нахваливал Татьянину немудрящую готовку и к восьми часам был в сборе. Оставшееся до приезда Белова время проводил в разговорах с хозяйкой, расспрашивая в основном о житье-бытье и до войны, и в войну, и после нее. Интересовало его все: в каких домах жили, где содержали скотину, как были устроены загоны для скота, сараи, гумна, заимки. Постепенно Татьяна разговорилась и стала специально готовиться к таким расспросам, чтобы ничего не упустить из того, что может быть интересно гостю.
Наезжающий сын также подхваливал мать, отмечая ее хозяйскую расторопность и гостеприимство.
- А че ты думал, Володенька, мы в войну друг дружку спасали, последним делились, ниче не жалели, - расслабленно заключала она. - И с западу пригоняли много народу - женщин, детишек, стариков. Ох, и тощий же был тот народишко, страх было смотреть. Но ниче. Подкармливали, и женщины потом с нами ж и работали, правда, ежели я, предположим, на трахтуре, то они - на прицепе, подсобницами то исть. Таку ж, как у нас, работенку не могли сполнять - не хватало силенок да и сноровки.
Виталия возил по поселку, останавливал машину, что-то пояснял в подробностях: тот зарисовывал расположение улиц, домов, делал какие-то записи.
- Ветеранов войны у нас в Ануфриеве осталось всего пять человек, да и то больше прошедших японскую. Им мы дома подремонтируем, поправим заплоты, покрасим ворота. А вот новые надо строить так, чтобы они стали как бы основой будущего поселка, не нарушая сложившегося за десятилетия порядка.
В положенный срок свозил гостя на кедровый промысел, где коренной столичный житель пытался самолично бить колотом по стволам присаянских красавцев, неумело пряча голову под это своеобразное приспособление для сбивания шишки.
- Другого способа никто не придумал, - говорил между делом. - И еще сто лет пройдет, а колот все равно останется главным добытчиком для заготовителей.
Потом шишку обрабатывали на терище - сеяли, веяли, засыпали в мешки отборный орех.
- Гостинца повезешь в Питер, а тем более в поезде можно много чего увезти.
Здесь же собирали бруснику.
В тайге Белов преобразился: это был уже другой человек - подлинно лесной житель. Передвигался, не задевая веток, безошибочно ориентировался, а когда колот оказывался в его руках, то движения были до предела расчетливыми и точными.
Ах!.. - опускался колот на ствол кедрины. Дерево вздрагивало, отвечая дождем падающих плодов. Виталий бросался собирать, а Владимир уже переходил к другому дереву.
На брусничнике совок в руке Белова опускался и поднимался беспрестанно, и скоро в горбовике не осталось места для ягод.
- Бруснички ты, Алексеевич, также возьмешь. Засыпем сахаром, и возьмешь. Будет время, наловим и хариуса.
Гулкими глубокими вечерами долго сидели у костра за неспешной беседой, попивая чай.
Сумерки сгущались быстро и неотвратно.
Тайга шумела верхушками деревьев, костер потрескивал, разбрасывая неяркие искры, дурманящие запахи кружили голову и успокаивали.
В такие минуты велико в человеке ощущение вечности: глубокое холодное небо, с особенно яркими звездами на нем, будто отрывает незримые пути в неизведанные дали, и ничто не имеет здесь конца, точно так же, как не имеет и начала. А человек, в том открывающемся в небо космическом пространстве, в полной мере осознает себя частью мироздания.
Никакие большие города на свете не дают человеку подобного ощущения вечности, как бы там ни суетились они своими машинами, ни громоздились небоскребами, ни шумели и ни пытались какими-то иными способами явить из себя нечто особенное, на что бы следовало обратить внимание Создателя. Потому что города - не суть и не венец Его творения, а исключительно порождение человеческой гордыни. И если в природе заключена величайшая тайна гармонии, то города - столь же величайший образчик хаоса, где ничто не поддается упорядоченности и сколько-нибудь разумному устроению.
Виталий, может быть, впервые в жизни был по-настоящему счастлив: ему даже казалось, что за эту, прожитую в тайге, неделю в его руках, теле прибавилось силы, и он ощущал себя настоящим мужчиной.
Выезжали из таежки усталые, собой довольные. В том году орех был на загляденье - крупный, ядреный, сладкий. После обработки набралось его мешков пять, горбовики наполнены ягодой.
- Далеко не каждый год бывает таким урожайным, - пояснял Владимир, накручивая баранку вездехода. - В неурожайные себе, конечно, набиваем, остальное снимает кедровка.
Временами останавливал машину, иной раз просил выйти Виталия - значит, впереди сложный, опасный участок.
Орех, ягоду сгрузили в ограде у Татьяны Маркеловны.
Старуха охала, топталась вокруг мужиков, высказывала предположение о возможной выручке от продажи добытого.
- Мать, ты же хорошо знаешь, что я ничего не собираюсь продавать.
- И куды ж тако добро подевашь? - вопрошала, подбочениваясь и отставляя ногу.
- Раздам, - не обращая на нее внимания, равнодушно отвечал сын.
- Не Витьке ли Курице аль еще кому?
- Мать, не мешай, - отмахивался. - Лучше собирай что-нибудь на стол. Не с гулянки приехали.
- Никада мать не послушают. Ну ниче, высвобожу вас, закрою глазыньки. Вот тада и будити знать… Ой, люшеньки-и-и-и…
От матери Владимир повез Виталия на выселки. Оказалось, пока они были в тайге, к отцу в отпуск приехал сын Иван - молодой, ладно скроенный парень, проживающий в Москве и работающий там в какой-то компьютерной фирме программистом. Отпуск он последние годы брал как раз в такое время заготовок, чтобы помочь деду Даниле, которому уже трудно было таскать тяжелый колот, управиться на кедровом промысле.
Здесь же находился и Данила Афанасьевич, встретивший племянника и приехавшего с ним молодого архитектора молчаливым вопросом.
- В тайгу собираетесь? - спросил Владимир вместо приветствия. - Мы вот с Алексеевичем только что выехали, я даже в конторе еще не успел побывать - сразу к вам. Орех нынче отличный. Набьете быстро.
- Набьем, канешна, куды ж мы денемся, - усмехнулся Данила. - Будет что погрызть зимними вечерами.
С племянником он не общался и не имел на то никакого желания. Николай вкратце рассказал отцу о намерениях сродного брата развернуть в Ануфриеве стройку, для чего привез из Петербурга молодого архитектора. Данила слушал, в основном помалкивал, заметив лишь однажды:
- Курица, сынок, в гнезде, а яичко, ты сам знашь, где. В опщем, цыплят по осени считают.
Вокруг деда суетилась внучка Наташа - и она собиралась с мужчинами на кедровый промысел.
Данила посмеивался, иной раз и одергивал девушку, правда, в шутливой форме.
Не раз она начинала щебетать о приезжем молодом архитекторе, так что дед в конце концов не выдержал:
- Ты че это все ко мне с этим залетным шалопаем вяжешься? Уж не по нраву ли он тебе пришелся? А, внученька?
- Вот еще, - покраснела Наташа. - Нужен он мне…
- А не нужен, дак помалкивай. Собирай лучше манатки - не дай бог чего забыть.
- Он не шалопай, - возразила тут же.
- Все мы когда-то были шалопаями - не ценили то, что само шло в руки, - посмеиваясь чему-то своему, отвечал внучке дед. - Ежели не шалопай, дак не части, как егоза. Иди к ему, а не торчи тут с дедом.
- И пойду.
- Вот и иди.
- Пойду, дедуня, пойду…
Наташа ушла, Данила продолжил свои сборы.
Фигурой он погрузнел, движения стали еще более медлительными, но глаза из-под седых бровей смотрели по-прежнему остро и молодо.
С Евдокией они проживали душа в душу, спокойно встречая старость. Внуки выросли, в молодой семье Ивана родился правнук, так что прабабушка еще нашла в себе силы съездить в Москву и с месяц там пожить.
Прадед тоже было собрался, да вовремя отдумал - не на кого было бросить участок, а браконьеры не унимались, вторгаясь в пределы тайги на самой современной технике. Не дремали и черные лесорубы: то в одном месте залезут, вырубят с десяток-другой деревьев, то в другом, а то и в третьем.
На обходы участка, против обыкновения, Данила теперь вооружался, что называется, до зубов. И браконьеры, и "черные лесорубы" о том знали и побаивались: старый охотник появлялся как из-под земли, стрелял пока в воздух, но грозился не жалеть никого, мол, терять ему нечего, он свое пожил. Угрозы действовали безотказно, и на какое-то время на участке наступало затишье.
Однако нашествие мало-помалу принимало форму некой упорядоченности. "Черных лесорубов" вытесняли так называемые арендаторы, оформлявшие в пользование отдельные, самые лакомые участки, на много лет вперед. И те же "черные лесорубы" превращались такими арендаторами в наемных работников. Отношение к лесу и его богатствам оставалось при этом прежним - заготовители лупили все подряд, что попадалось на их пути: сосну, лиственницу, ель и, конечно, кедр. По-прежнему изымалась только нижняя комлевая часть в четыре метра длиной. Вершинник, ветки иной раз сталкивались бульдозерами в кучу, и общий вид после таких заготовок был ужасен.
По тайге шныряли какие-то люди, чего-то обмеряли, записывали в тетрадки, а то и на переносные компьютеры, фотографировали окрестности.
Время от времени появлялись и в пределах участка Данилы Афанасьевича.