На столе в объемистых чашках стояли молодая круглая картошка со сметаной, крупно нарезанное сало, холодец, помидоры, малосольные огурцы, собственной выпечки хлеб и прочая, свойственная этим местам, снедь.
Молодой архитектор ел с завидным аппетитом, по ходу подхваливая то, что собирался отправить в рот, чем особенно польстил старухе.
- Ешь-ешь, болезный, - придвигала к нему то одно, то другое.
"Хм, болезный… - отметил про себя Владимир. - Что-то новенькое появилось в лексиконе матери. Надо будет как-нибудь потом приглядеться…"
- Небось, такой-то еды в вашем городу и не бывало? - допрашивала гостя.
- Что вы, Татьяна Маркеловна, такую пищу я ел только в деревне у своей бабушки в Тульской области.
- Ажио в Тульской? - ужасалась Татьяна.
- В Тульской, - подтверждал тот. - А что вас удивляет?
- Дак я ж никада тамако не бывала.
- Я здесь у вас в Сибири тоже не бывал, а вот теперь, благодаря вашему сыну Владимиру Степановичу, довелось.
- Владимир-то Степаныч кого хошь припрет. Нет покоя ни себе, ни людям. Ездит и ездит, ездит и ездит, а вот мать попроведывать, дак ево нетути. Ой, люшеньки-и-и-и…
Не обращая внимания на сетования матери, Владимир встал из-за стола, поднялся за ним и Виталий.
Белову парень нравился. Нравился с самого Петербурга, неслучайно пригласил поехать с ним в Сибирь. Высокий, худощавый, с чистым тонким лицом и умными на нем глазами, с руками такими же чистыми и тонкими, но до всего касающимися. Одет он был в хорошие джинсы, серую куртку, на ногах - легкие крепкие ботинки. Голова покрыта шапкой рассыпанных в беспорядке темных волос.
Пока были в доме родителей Владимира, Виталий успел ощупать все углы - и внутри, и снаружи, заглянул под навес, сунул голову в стайку, потоптался в предбаннике, а в самой бане внимательно осмотрел печь. И что-то записывал, зарисовывал в блокноте.
"Такой мне подойдет", - отметил про себя Владимир. С некоторых пор он был озабочен подбором людей на ключевые места пока не существующего дела, которое намеревался развернуть в Ануфриеве и которое пока что в голове его обозначено было лишь в общих чертах.
На выселках гостей встретил вездесущий Иван Евсеевич. После памятного отъезда Владимира и Людмилы старик толковал Николаю:
- Знашь, Миколка, женшина мне оченно пондравилась. Душевная и не гордая.
- С чего ты взял, что она не гордая, такие как раз гордыми и бывают, - не согласился художник.
- Я не в энтом смысли, Миколка. Я в том смысли, что до всего доходчивая. И до меня, старого, тако же, и до Раисы моей, и до касаточек.
- Сильно ей нужны были твои касаточки, - снова не согласился Николай. - Просто открытая сердцем, не растерявшая в своих больших городах человеческого, к тому же - женщина влюбленная.
- В кого ж влюбленная? Не в Володьку ли?
- В него. А что: Владимира и любить уже нельзя?
- Можна, канешно, кто ж говорит… Тока я б воздержался и помотрел, че дале-то будет.
- А че дале-то? - задирал старика Николай.
- Дале - боле. Ну вот када спытывашь человека в тайге. Поначалу вроде кажется - человек, то ись, обстоятельный. И обличьем, и повадкой. От… и - до… А как до дела-то дойдет, так и тьфу человечишка. Малость кака-нибудь.
- Ну, Владимир - не малость, тут ты, Иван Евсеевич, подзагнул. А любовь, как известно, самых отъявленных преступников меняет. Перерождает, то есть, внутренне. Человек становился и лучше, и чище, и добрее.
- Так-так, Миколка, - с живостью соглашался старик. - То-то я мотрю: Володька-то вроде как не в себе. Вроде как с добром и ко мне, старому Воробью, и к жисти. Че-то, думаю себе, не так. Не та-ак…
- И я тебе толкую, Евсеевич, о том же. Нельзя же все время вменять человеку в вину одно и то же, потому что время и обстоятельства, а тем паче - любовь все могут изменить в один миг.
- Твоя правда, Миколка, в един миг. От… и - до…
Старый Воробьев все время, пока художник дописывал портрет Людмилы Вальц, не отходил от него и против обыкновения больше помалкивал. Николай поглядывал в его сторону, улыбался, и работалось ему, как никогда, легко.
Женщина на полотне словно только что вышла из тайги, и теперь уже было ясно, что она сама и есть тайга - глубокая, несказанно прекрасная, вечно молодая. На голове - венок из разных цветов. Светлые волосы теперь отдавали зеленью, в голубых глазах чудился отсвет березовых рощ, в прижатой к груди руке - кедровые шишки, в другой, опущенной к стволу павшего красавца, крапинками крови - кустики костяники.
Давно просохшее полотно было вставлено в раму, багет для которой изготовил сам художник, и представлял он из себя причудливое переплетение растительного орнамента.
- От… и - до… - прошептал за спиной Николая старый Воробей, когда тот окончательно установил картину в переднем углу избы и отошел, чтобы еще раз посмотреть, все ли сделано так, как задумывалось.
- И куды ж ты теперя ея, ненаглядную? - так же тихо спросил старик.
- Передам в дар хозяйке.
Больше они о картине не говорили.
А сейчас Евсеевич стоял у ворот, наклонившись всем своим тщедушным телом навстечу подъехавшим.
- Степаныч пожаловал, - впервые Воробьев назвал Белова по отчеству. - Милости просим, дорогие гости. Как раз обедать собирамси…
- Мы пообедали у мой матери, Евсеич.
- Отказыватьси нехорошо, - произнес с укоризной.
- Иван Евсеевич прав, отказываться нехорошо, - поддержал старика вышедший из дома художник, следом за ним - дочь Наташа, которая впервые приехала погостить в далекую Сибирь к родным ей людям.
Наташа к этой поре цвела всеми красками молодой девушки лет двадцати с небольшим. Закончила экологический факультет Московского университета, успела поработать в заповеднике "Калужские засеки".
Братья обнялись. Белов представил ему Виталия, пояснив накоротке, что Виталий - архитектор, приехал из Петербурга.
- Простите, Виталий… - как вас по отчеству? - тут же повернулся к нему Николай.
- Алексеевич, но это не имеет никакого значения. Просто - Виталий.
- И - прекрасно, меня называйте Николаем Даниловичем. А это - Иван Евсеевич Воробьев, старый охотник и следопыт.
- Тако же следопыт… - застеснялся старик.
- Следопыт-следопыт, и нечего тут скромничать.
Повернулся, чтобы представить и дочь, но молодые люди уже шагнули навстречу друг другу, так что находящимся тут же братьям и Евсеевичу оставалось только заняться самим собой.
Пока толковали о том о сем, Виталий в сопровождении Наташи осматривал усадьбу с неизменным блокнотом в руках. В сарае, куда заглянули, чуть не угодили в зубы отдыхающего здесь пса. Собака залаяла, что и привлекло внимание хозяев. Старик кинулся к сараю, и лай скоро прекратился.
- Это что за молодой человек? - спрашивал брата Николай.
- Думаю я кое-что построить в Ануфриеве и не только в Ануфриеве, - уклончиво отвечал Владимир. - И прежде времени не хотел бы об этом говорить. А Виталия я пригласил посмотреть, как мы здесь живем, и возможно, он сделает проект для моего предстоящего в будущем году строительства. Во всяком случае он произвел на меня впечатление парня хорошо подготовленного, как специалист: в Питере, в чертежах и макетах я посмотрел его работы, связанные как раз с обустройством сельских усадеб. Есть, по моему мнению, интересные.
- Ты - молодчина, Володя. Надо искать талантливых людей именно среди молодежи. У них по-иному устроено мышление, они не закомплексованы, взгляд на окружающее имеют свой собственный. И главное - хотят нового дела. Нового - в смысле, не похожего на все предыдущее, что было до них. Вот и с дочерью ведем беседы о том же: они, Володя, выросли в перестроечное время и думают совсем по-другому, нежели мы.
- Ты сам потолкуй с ним, а то я в каких-то чисто специальных вопросах плохо разбираюсь. Потом скажешь свое мнение о парне. Но мне он очень нравится.
- Это, Володя, главное. Ты, я думаю, сам не хуже меня разбираешься в людях.
Когда вошли в дом и взору их предстали полотна художника Белова, то столичный гость остановился то ли в недоумении, то ли в удивлении:
- Так я же знаю ваши работы, Николай Данилович. Творческий Петербург о них только и говорит. То-то мне показалось лицо Ивана Евсеевича знакомым… Вот он, живой…
- Аще как живой и в живых пребывать буду, - подскочил оказавшийся рядом Воробьев. От… и - до…
- А это?.. - в восхищении остановился у портрета Людмилы Вальц. - Какая сила, какой поток красок, какая экспрессия - чудо! Чудо!..
- Ты, Володя, забери портрет и передай по назначению, - обратился Николай к брату.
- Вот он и передаст - ему скоро возвращаться в Питер. Упакуем как надо, увяжем и - погрузим вместе с сопровождающим. И еще кое-чего подбросим. Возвращаться ему удобнее на поезде - по крайней мере мне это так представляется, - нарочно выделил характерное словечко Виталия. - Ты, Алексеевич, не торопись в столицу (с некоторых пор он обращался к Виталию по отчеству). Мы еще не все осмотрели, не все вопросы обсудили, да и в тайге тебе надо побывать: подержать колот в руках, пособирать ягод; может, махнем и на охоту.
- Да я, Владимир Степанович, всей душой, - по-мальчишески покраснел парень.
- И - добро.
Виталию все больше нравился и сам Белов: его манера держаться с ним, эти глухие присаянские места, коснулся которых лишь маленьким краешком, но уже предчувствовал встречу с чем-то доселе им невиданным - большим и прекрасным.
Нравилась ему и девушка, а он - ей. В такие годы утонченнее слух, зрение, ощущения. Молодые люди словно случайно оказывались рядом: он о чем-то ее спрашивал, она отвечала, и наоборот.