Николай остановился напротив женщины, будто пытаясь вникнуть в суть только что ею сказанного, затем повернулся и подошел к зеркалу. Долго разглядывал свою физиономию - она выжидала, что он еще может сказать.
- Действительно, польза, а то отрастил волосищи, прости господи: ни себе, ни людям…
- Кстати, звонили от какого-то француза, работы твои хочет посмотреть.
Глянула на часы.
- Сейчас и должен звонить.
Зазвенел телефон, и скоро Белов шел к своей мастерской.
Француз оказался пожилым человеком, долго ходил от одной картины к другой, наконец остановил свой выбор на одной из первых работ Николая, написанных на выселках, - "Беловы".
Эту свою работу художник продавать не хотел, потому и не выставлял на всеобщее обозрение. И в мастерской она висела так, что видна была с любого места.
Видно, в особом настроении была писана картина, потому на каждого, кто на нее смотрел, производила сильное впечатление. Вот и француз замер, открыв рот. Затем повернулся к переводчику и что-то быстро сказал. Переводчик повернулся к Николаю.
- Месье Ришар говорит, что ничего подобного ему не приходилось встречать у современных художников.
"Ишь ты, разбирается", - подумал Белов.
- Глядя на картину, месье словно видит всю Россию во всей сложности судеб минувших поколений двадцатого века, где были революция, Великая Отечественная война и страшная ломка последних десятилетий двадцатого века. Ничего подобного не испытала ни одна страна в мире за всю историю человечества…
"Ты смотри, как точно обозначил французик", - продолжал удивляться художник.
- Месье хотел бы увезти к себе на Родину как бы частицу России: ее прошлого и настоящего. А на вашей картине он видит Россию во всей исторической ретроспективе двадцатого века. Месье - писатель, он не богат, но достаточно состоятелен, чтобы заплатить за картину двадцать пять тысяч долларов…
"Хорошие деньги, - размышлял Белов. - Может, в самом деле продать?"
- Когда месье собирается возвращаться во Францию? - спросил неожиданно для себя.
- Через пять дней.
- Через четыре дня пусть забирает картину.
"Сделаю копию - мне ее будет достаточно, - решил про себя. - Чего бедствовать, если дают хорошие деньги. И мне хватит на поездку в Сибирь, и семья будет обеспечена".
- Через четыре дня, дорогая женушка, будем при деньгах, - говорил дома. - Аж двадцать пять тысяч американских долларов предложил французик за картину. За-аживем… А я пока копию сделаю.
Людмила заволновалась, схватила сумку и - за дверь. Скоро вернулась с покупками, среди которых была бутылка хорошего вина.
Собирая на стол, излишне суетилась, беспрестанно чему-то улыбалась, а Николай Белов с любовью смотрел на свою стареющую супругу и тоже радовался.
И в самом деле: как мало надо человеку для счастья…
Копия в прямом смысле не получилась, а родилась на свет божий совершенно иная работа, с которой кроме исходившей от полотна светлой печали прибавилось горькое, безнадежное, безысходное. Будто понапрасну и гибель корня Ануфриева, и чудесное спасение отрока Афанасия, и победа на войне двух солдат - Данилы и Степана.
Хотя нет: на этот раз лица, фигуры детей художник прописал четче, ярче, живее, и в этом уголке картины как бы сбереглась крупица надежды. Добавились и ранее отсутствовавшие детали, ведь он теперь гораздо лучше и знал, и понимал быт сибиряков, чем тогда, когда писал первоначальный вариант. Именно вариант - так теперь он обозначил для себя эту дорогую сердцу работу, в то же время понимая, что если бы попытался написать еще раз, то и новая работа отличалась бы от двух предыдущих.
"Все, - решил про себя. - Больше к этой теме не буду возвращаться".
Без сожаления расстался Николай Данилович с прежним полотном, накупил красок, холстов, рам, всего того, что ему было необходимо, и скоро отбыл в Сибирь, где его заждались отец, мать, старый Воробей на выселках - все, чем жил и чем был жив все последние более пятнадцати лет.
А когда уже сидел за стаканом чая в своем купе в поезде, где он занимал все четыре места, так как надо было уместить объемистый багаж, то вдруг явственно осознал, как он соскучился и по родителям, и что не где-нибудь, а именно в Сибири и есть его настоящий дом. А в Москву он наезжает сугубо по делам. Ни жена, ни дети так не притягивали Николая в Белокаменную, как всей душою стремился он в Сибирь.
"Гены, наверное", - думал он сейчас, без интереса выхватывая глазами проносящиеся за окном вагона привычные картины центральной части России и прикидывая в уме, когда подъезжать к Уралу и когда, наконец, откроются желанные сердцу картины поначалу Западной, а потом и Восточной Сибири.
"Гены…" - убеждался, пытаясь заглянуть в самое нутро самого себя. Гены - это прежде всего отец, Данила Афанасьевич, его большая любовь к матери Николая - Евдокии, к покойному брату Степану, его родовая память об ушедших поколениях Беловых.
Да, только отец и никто более собирал вкруг себя их всех, даже брата Владимира, притягивал, ставил на свое место в той генелаогической упряжи, которая уходила в глубь сошедших в мир иной поколений беловского рода.
За все почти четверо суток дороги Николай ни разу не прилег на свободную полку, а спал тут же, сидя за вагонным столиком, положив голову на руки. И этого ему доставало для отдыха - так велико было желание поскорее приехать.
На вокзале небольшого районного центра Николая встречали отец и мать, помогая принять багаж, который он подавал прямо через открытое окно вагона.
Но что особенно было приятно, так это видеть здесь же вечного Ивана Евсеевича Воробьева, или попросту - Воробья, которому было уже, наверное, за девяносто, но живости у старика не убавилось. Иван Евсеевич каким-то образом взобрался на подножку вагона, проник в купе и, прыгая за спиной художника, будто из автомата, очередями выстреливал слова:
- Миколка, родный, я ж все глазыньки проглядел, тебя поджидаючи… Вот заживем, картины сотворим… Историю и новоявленную молодь землицы… Я-от, бывалочи, аще молодой када был, иду от Раисы и всю, кака есть, землицу чую под ногами… От… и - до…
Николай улыбался, краем уха слушая болтовню старика, торопился выгрузить багаж и успеть выйти из вагона.
- Ты, Иван Евсеевич, иди к выходу, а то скоро поезд тронется. Я-то помоложе, успею выскочить, а ты поедешь дальше.
- Счас, родный, счас. Иду уж…
Николаю и в самом деле пришлось соскакивать почти на ходу.
Увязывали добро на багажник жигуленка, часть уместили внутрь машины и скоро прибыли к дому Данилы и Евдокии.
Время было утреннее, Евдокия собирала на стол, мужики с удовольствием пили квас, которого в этом доме всегда заваривалось вдосталь.
- Рассказывай, сынок, где был, что делал, как там супруга, дети? - спрашивал Данила Афанасьевич, с удовольствием оглядывая похудевшую фигуру сына.
- Вот-вот, Миколка, сказывай как на духу: че делал, куды ходил, посправнела ли супружница Людмила, здоровы ли детки? - приступал и Воробей.
- Все здоровы и - ладно, - вставила свое Евдокия. - Это главное, да чтобы было на что жить.
- Я, мама, им денег оставил достаточно - картину продал, лучшую свою картину.
- Какую ж?
- "Беловы", в общем ту, на которой представлена вся родова Беловых.
- Да что ты, сынок, эт же все одно, что икону из красного угла избы продать, - повернулся к нему Данила Афанасьевич.
- Э-эх, Миколка… - ахнул где-то сбоку и Воробей.
- Успокойтесь, я написал другую - лучше той. Глубже, осмысленней. А та ведь писана была под первым впечатлением от всего, что встретил здесь в Сибири, что узнал о своей родове. Незрелая… Эта лучше, ближе к истине, и в целом я вполне удовлетворен. Да и дыры финансовые заткнули - француз хорошие деньги дал. К тому же, кажется, француз разбирающийся в живописи, искренне интересующийся всем, что касается прошлого, настоящего и будущего России. В хорошие руки попала моя работа.
- Ну и добро, сынок, - примирительно сказал Данила Афанасьевич. - Может, так-то оно и лучше.
- Лучше-лучше, - поддакнул следом Воробей. - Миколка знат, че делат… Он, Афанасьич, корня-то беловскага, мозговитый… Я-от завсегда старался своей Раисе сделать как лучше…
- Остынь ты, старый балабон, - одернул старика хозяин дома. - Вот съедете на выселки, там и трещи без умолку… Сынок-то, небось, соскучился по твоей болтовне, а мне ты надоел хуже горькой редьки.
Отвернулся, пряча улыбку.
- Стосковалси, спириживалси я, Афанасьич, думал, не доживусь до светлого денечка - мало мне осталось топтать белый свет…
- Ты еще всех нас переживешь, старый торопыга…
- Аче?.. До сотни годочков, пожалуй, дотяну. От… и - до…
Воробей привстал с табуретки, по своему обыкновению выпятил тощую грудь.
Тут уж заулыбались все.
- Живите, Иван Евсеевич, нам на радость, - пропела Евдокия. - Вы полноправный член нашей семьи. Вот и с приездом сыночка семья наша снова прибавилась. Поживете денька два-три, там и на выселки съедете.
- Не-э, Евдокиюшка, тама у меня конь Туман, курочки-касатки, собачки, кто ж за имя будет ходить? Пантрет Раисы, на коий гляжу кажное утро. Не-э, милая…
- И - правда, Евсеич, сегодня на выселки и поедем, - заключил Данила Афанасьевич.
- Да что ж это вы… - всплеснула руками хозяйка.
- Все вместе поедем, там и поживем с тобой этих дня два-три.
- Только ты, отец, костюм свой парадный возьми - с орденами и медалями. Совместный портрет ваш с матерью напишу.
- А надо ли, че нас писать-то?
- Надо. Давно примериваюсь.