Евдокия стала собирать съестное, Николай помогал матери, попутно отвечая на ее вопросы. Данила прошел в гараж, что-то вынес оттуда, уложил в машину. Следом несла сумки и Евдокия.
Примерно через час, приняв в себя людей, до отказа набитая разным добром машина отъехала от дома Беловых в сторону поселка Ануфриево, а там и до выселок.
Вместо трех дней старшие Беловы прожили на выселках целую неделю. Сын на этот раз решил сделать портрет своих родителей и с утра до вечера, с небольшими перерывами на обед и отдых, Данила и Евдокия позировали художнику. Мать он попросил надеть старинную кофту и длинную юбку - вещи эти он прихватил с собой из Москвы, а взял их у одного знакомого фольклориста и собирателя старины. Отец был в пиджаке, при всех орденах и медалях, в хромовых сапогах, голенища которых были собраны в гармошку.
Родителей Николай изобразил сидящими на лавке у стены, будто поджидающими дорогих гостей, а перед ними - стол с дымящимся самоваром, вкруг которого кружки с блюдечками, вазочки с вареньем, кусочками сахара, чашки с пирогами, хворостом. Слева, в красном углу избы, - образ Богоматери с Младенцем Иисусом на руках. Под ним - тумбочка, на ней - прикрытая полотенцем гармонь. Справа - край деревянной кровати с высокой подушкой. На полу - домотканые половики. Над сидящими уже пожилыми отцом и матерью - портрет на стене в темной раме все тех же родителей, только молодых. Он - в линялой гимнастерке с орденами и медалями на груди, она - в светлой кофточке, в густых темных волосах - гребешок.
Долго что-то у него не получалось, но в конце концов сказал, откладывая кисти:
- Все. Кажется, выходит требуемое. Вас утомил, но ничего не поделаешь - должен же я был сделать совместный портрет самых дорогих мне людей.
- А мы, сынок, и не жалуемся, - отозвался, вставая с лавки, Данила Афанасьевич. - Мы бы еще потерпели. Но коли ты считать, что незачем, то и добро.
К вечеру родители отъехали, а Николай все последующие дни заканчивал работу.
Старик топтался тут же, вставляя свое:
- Ты-от, Миколка, отца-то притуши, притуши, чтоб посуровей глядел-то, а не как янгел какой-нибудь. Янгелом-то Афанасьич никада и не был…
- Каким янгелом? - не сразу понял Николай.
- Ну тот, что с крылышками…
- Ангелом!.. - засмеялся Николай.
- Во-во, янгелом… Постарайся…
- А мать как, по-твоему, должна выглядеть? - спрашивал уже с интересом.
- Маманя твоя женшина мягкая, сырая, потому - добрая. Противу мужа, Данилы Афанасьича, она должна быть податливая на услужливость.
- Какую такую услужливость? - продолжал допрашивать улыбающийся художник.
- Готовая, то ись, скоренько привстать с лавки, поднести чего мужу из кути, ежели потребуется. В опчем, услужить.
- Знаешь, Иван Евсеевич, ты бы пошел в сарай да сена коню дал, курей покормил, - сказал, наконец, уставший от замечаний старика.
- А у меня, Миколка, все кормлены. Я када жил с Раисой, то всяку живность старалси покормить к сроку. Потом уж и помыслить о теплом и душевном… От… и - до…
- К Раисе, то есть, привалиться под бочок, - вставил Николай, не подозревая, что необдуманными словами своими наносит старику обиду.
- Ты-от, Миколка, аще молод годками-то, за то и проявляю снисходительность, - заметил Воробей укоризненно. - Я када жил с Раисой, то про худо не думал…
- Я и не сказал про худое, - оправдывался Николай, спохватившись. - Я про то, что после трудов праведных все равно надо было ложиться отдыхать.
- И - ложился, тока чаще не в постель с Раисой, а в какой зимовьишке аль прямехонько в снегу, зарывшись, как заяц.
- Ну ладно, глупость я сморозил, прости меня, Иван Евсеевич.
- А я знаю, что ты не со зла. Ты - мушшина правильный, потому и живописуешь жись, как она есть…
- А что: только правильные живописуют, как она есть, жизнь-то?
- Неправильные люди жись коробят, кривят по-своему усмотрению. Они не живописуют, а малюют на свой неправый манер.
- Логика у тебя, Иван Евсеевич, железная.
- Живописать - от живого. Железное - от мертвого. Нельзя соединить живое и мертвое, как нельзя соединить правое и неправое.
- Я всегда говорил, что ты, Иван Евсеевич, - философ.
- И Раиса моя говаривала: ты, грила она, катисси по жизни, аки мячик. Всем дорогу уступать. Всем норовишь услужить. Тебя толкают, оттирают, а ты и рад, что не мешашь людям добра наживать. А сам - голоштанный. Не добытчик ты, грила она, для семьи. И правильно грила, потому и убегла к другому. Хфи-и-ло-о-соф, онним словом.
Старик хмыкнул, и нельзя было понять, как он к такому определению относится.
- А вот если бы вернуть то время твоей молодости, Иван Евсеевич, как бы ты стал жить с Раисой, по твоему сегодняшнему разумению?
- Как бы стал жить?..
Старик задумался, засопел, отвернулся.
Пауза затянулась, потому как, видно, непростую задачу задал Воробьеву Николай.
- Не отпустил бы я Раису, - наконец отозвался на вопрос каким-то глухим голосом. - По-иному стал жить. Для Раисы моей ненаглядной жить. Вот как твой отец Данила Афанасьевич - для твоей матери Евдокии.
Во дворе взлаяла собака.
- Вроде машина подъехала. Чужая, - насторожился Воробей. - Хто бы эта мог быть?..
Оба поспешили к выходу.
В калитку уже входил Владимир, а с ним и незнакомая молодая женщина.
- Во нелегкая принесла… - вполголоса проворчал старик, встав как-то боком к приехавшим, будто хотел всем своим видом показать, мол, никого не ждали, а вы как с неба свалились.
- Ну, здравствуй, брат, - развел руки для объятия приехавший. - Как жив-здоров?
Кивнул старику, протянул руку. Тот, стоя так же боком, подал свою.
- Познакомься, Николай, это Людмила Вальц, музыкантша из Петербурга. Видела твои работы на вернисаже в Москве…
Я и раньше видела, - шагнула вперед Людмила. - По вашим работам я вас давно знаю. И очень рада видеть вас здоровым и полным сил.
"И эта знает о происшедшем со мной в Москве", - подумал художник.
Но женщина ему чем-то сразу понравилась. Чистота и приветливость исходили от жительницы далекой Северной столицы, и по всему было видно, что она счастлива. По крайней мере на данный момент.
И Владимир вел себя как-то не совсем так, как обычно при их встречах, и объяснить эту странность только присутствием посторонней женщины было нельзя. Нечто новое появилось и в голосе, и в манере говорить, и в поведении.
"Уж не влюбился ли брательник?" - мелькнула в голове догадка.
Поглядывая на приехавших, прислушиваясь к их голосам, утверждался в правильности первого впечатления.
Впрочем, и Владимир, и Людмила взаимных чувств своих особенно не скрывали, хотя и не выставляли напоказ.
Как-то по-доброму подошла Людмила к старику, протянула ему свою тонкую, узкую, с длинными пальцами руку, а старик - неловко в ответ сунул свою костистую длань и при этом смущенно закашлял.
- Здавствуйте, уважаемый Иван Евсеевич. Вас я тоже знаю по вашим портретам, которые видела и в Москве, и в Петербурге. Видела и в коллекции одного моего знакомого коллекционера в Польше, так, скажу я вам, он очень гордится тем, что у него есть такая замечательная работа Николая Даниловича. Таким я вас представляла и в жизни - настоящим сибиряком, хозяином таежных глухоманей, которые для вас и есть дом родной.
- Точно-точно, милая, - затряс головой Воробей, пытаясь при этом еще и выгнуть свой тощий живот. - Аки в родным дому я в тайге. Прошел ея вдоль и поперек… И зверя матерага бил, и в снегу ночевал, и тыщи верст протопал энтими вот ножками. Тока в тайге нету глухомани. В тайге все как по полочкам разложено. Глухомань у вас в городах. Но я радый, что в тайге родился, в тайге жил, живу и в тайге ж помирать буду - во как!
При последних словах Воробей попробовал выписать ногами нечто вроде коленца.
- И - ниче! - воскликнул неожиданно. - Живем, хлеб жуем с Миколаем Данилычем. Живописуем, так сказать, жись… Сотворям иськусство… В тайге, милая, гораздо ближе к Богу-то, чем в ваших поганых городах…
При последних словах старик поднял к небу свой желтый палец, округлил глаза и прошелся перед гостьей с гордо поднятой головой:
- От… и - до!..
Стоявшие тут же Николай и Владимир заулыбались.
- Ты, Иван Евсеевич, на правах хозяина поставь чайник, собери на стол, а мы пока побеседуем, - обратился к нему Николай.
- А ведь он прав, в тайге действительно ближе к Господу, - сказал через минуту, ни к кому не обращаясь. - Надо будет над этим подумать поосновательней - это ж особая тема для меня.
И уже гостям:
- Когда у меня наступает творческий застой, а это неизбежно для любого художника, писателя, музыканта, тогда я снова и снова начинаю писать Евсеевича. И всякий раз нахожу в чертах его лица, во всем его облике нечто такое, чего не разглядел раньше. Увлекаюсь и про все на свете забываю, в том числе и про творческий застой.
Людмиле Вальц все было интересно. Она внимательно слушала Николая, осматривалась, просила что-то пояснить, оглаживала рукой оглоблю телеги, трогала висевший в сарае хомут, любовалась на мерина Тумана, бросила горсть зерна курицам.