- У меня есть враги, это правда, притом не надо давать королю удовольствия видеть меня ревнивой… Это удовольствие, должно быть, для меня одной, - перебила бедная женщина с лихорадочным хохотом, - я должна видеть и быть невидима. Как быть?
- Позволите вы мне придумать средство?
- Да, Грациенна.
- Воротитесь домой, лягте, успокойтесь, и вы мне поверите, если я вам скажу, что я видела или не видела, как вышел король.
- Нет, Грациенна, я тебе не поверю, потому что я знаю твое сердце и знаю заранее ответ, который ты мне принесешь, боясь меня огорчить.
- Обещаю вам…
- Нет, говорю тебе, я увижу собственными глазами, и это смертельное счастье, как говорил этот человек, я выпью до последней капли!
- Тогда я придумаю что-нибудь другое. Вы не можете, едва выздоравливая, оставаться на холоде. Кто знает, сколько времени вы будете ждать!
- Я буду ждать, если нужно, до самой смерти.
- Какое слово! Позвольте мне выйти; я вижу свет в павильоне. Позвольте, говорю я вам. Я придумала средство.
Грациенна легко выпрыгнула из носилок и побежала к воротам, остававшимся открытыми, потому что сторож ждал возвращения кареты. Через несколько минут она подбежала к носилкам.
- Пойдемте, - сказала она, - все устроено.
- Как?
- Я говорила со сторожем этого дома. Я сказала ему, что дама, испуганная разбойниками, хотела оказаться у теплого камина, а особенно, чтобы ее не видал никто. Но…
- Но у этого камина вы увидите, как будут входить и выходить, потому что дверь возле павильона этого сторожа.
- Может быть, он меня увидит, - сказала маркиза, входя в павильон, - но я также увижу его!
Незнакомец не солгал. Действительно, король, когда все думали, что он лег спать, отправился к отелю Замета.
У Генриха сердце билось, как у злодея. Самый нежный и самый неверный из любовников, он распарывал булавкой великое счастье своей жизни. Что-нибудь новое представилось ему, черные глаза после голубых, демон после ангела; он думал, что все спас, когда уносил только свою голову, а сердце оставлял дома.
- Притом, - говорил он себе, - теперь ночь; какой-нибудь куплет между двумя шаловливыми поцелуями, и все погаснет с пламенем свечей Замета. Какой славный человек этот Замет, всегда готов развлекать своего государя! Еще богаче воображением, чем деньгами, он делает веселым мое правление. Все думают, что я в постели, сплю; этот Замет будет меня смешить. Завтра утром, проснувшись в Лувре под моим королевским балдахином, я буду думать, что видел очаровательный сон… а потом как я буду любить мою милую Габриэль!
В таком расположении духа король вошел в дверь, у которой ждал его Замет, шепнувший ему на ухо:
- Она приехала, она одна.
У флорентийца Замета был пир. Танцоры, избранные и немногочисленные, пробовали в большой зале новые танцы. Несколько игроков уселось в углу. Почти все были в масках. Когда король вошел, тоже в маске, никто не пошевелился. Генрих не танцевал, а в карты играл только, для того чтобы выигрывать. Эти два препровождения времени не нравились ему, и он обвел все вокруг унылым взором. Замет приметил это и тотчас вздумал доставить ему третье развлечение.
Замаскированная женщина, закутанная в тонкую драпировку восточного покрывала, сидела в стороне, напротив короля, который уже любовался богатыми контурами ее стана и белизной плеч. Замет неприметным знаком указал этой женщине на короля. Она встала медленно и грациозно. Глаза ее бросали два огненных луча сквозь отверстие маски. Она подошла к королю и, посмотрев ему в лицо пристально, очаровав его, сказала голосом, заглушаемым музыкой:
- Вот, если я не ошибаюсь, скучающий кавалер.
- Это правда, - отвечал король, - но я чувствую, что скука удаляется по мере того, как приближаетесь вы.
- Кавалер, - продолжала незнакомка с легкой иронией, - которому, без сомнения, надоело совершенство.
- Увы! - сказал Генрих. - Разве существует совершенство, о котором вы говорите?
- Не мне отвечать на это.
- Однако вы можете отвечать больше чем кто-нибудь.
- Я имею только одно достоинство, твердо желать то, чего я желаю. Если я беру за руку кого-нибудь, я держу ее твердо; если беру его ум, я оставляю его у себя.
- А его сердце?
- Не будем говорить об этом. Руку можно схватить, ум пленить, а сердце-то где же?
- Сердце, - сказал Генрих, опуская свой пылающий взгляд, - должно находиться под этим бантом из лент, вышитых золотом, которые дрожат на вашем левом боку; атлас волнуется, стало быть, под ним бьется что-нибудь; назовем это сердцем.
Незнакомка, взволнованная этим любовным нападением, потупила голову, и банты ее зашевелились больше прежнего.
- Вы мне бросили вызов, - продолжал король, - вот моя рука. А мой ум вас слушает.
- Я беру вашу руку, - сказала незнакомка с каким-то торжеством. - Но чтобы говорить свободнее, уйдем из этой залы в цветочную галерею, примыкающую к ней. Я, кажется, скажу моему кавалеру много вещей, интересных для него.
- Дай бог, чтобы вы не солгали.
Они вошли в галерею, в которой было очень мало гостей.
- Прежде всего, - перебила эта женщина с взглядом, который заставил трепетать Генриха, - как мне называть этого кавалера? если называть его милостивым государем, он будет смеяться.
- Нет, я смеяться не буду.
- Если я назову его государем, я не осмелюсь говорить откровенно.
- Я узнан, - сказал король, - пусть так. Притом и я вас знаю. Оставим титулы и притворство, под маской должно говорить правду.
- Мне бы следовало броситься к ногам короля и благодарить его за милость, которую он мне дарует.
- Если б мы были одни, я бросился бы к вашим ногам. Только, вместо того чтобы благодарить, я стал бы просить.
- Государь, прежде всего скажите мне, отчего вы меня ненавидели? Кто-нибудь повредил мне в мнении вашего величества?
- Уверяю вас… - сказал король с замешательством.
- О, вы меня ненавидели! Вы отворачивались от меня; эта суровость продолжалась бы еще и теперь, если бы человек, которому я поверила свое горе, если бы месье Замет не рассказал вашему величеству, что ваша несправедливая жестокость убивает меня.
- Я должен был заметить столько прелестей…
- О, не это надо было замечать! - с живостью вскричала замаскированная женщина. - Мое глубокое уважение и мое пылкое желание угодить моему государю. Однако вы не давали мне случая выказать вам это.
- Если бы это было так, - возразил Генрих, искусно обойдя это щекотливое положение, - я не заслуживал бы прощения; но этого не было. Дом Антраг считался союзником Лиги, а вы знаете, что теперь лиги нет даже в моем воспоминании.
- О, государь! я не прощения прошу; вы должны любить ваших верных друзей, государь.
- В самом деле! - вскричал король, подчиняясь жгучему влиянию этой женщины. - Вы хотите, чтобы я считал вас другом? Вы думаете о короле Генрихе?
- Я мечтала о нем, и сегодня прекраснейший день моей жизни, потому что я открыла ему мое сердце. Для того чтобы приехать сюда, я подвергалась величайшим опасностям. Если настанет теперь горестная разлука, если настанет изгнание, к которому ваше величество непременно меня присудите…
- Я? Я присужу вас к изгнанию?
- Если не вы, по крайней мере, мои враги. Если настанет, говорю я, мое вечное изгнание, я унесу с собой воспоминание, которое превратит все мои часы в празднества и торжества.
- О, я не изгоню этот очаровательный ум, эти божественные глаза, это нежное сердце!
- Разве у меня есть сердце? Ах! это правда, государь, вот я в первый раз чувствую его!
Она оперлась на Генриха и пожирала его своими пламенными глазами. Благоухание этой ослепительной красоты начало приводить короля в упоение, когда вдруг прибежал Замет, взволнованный и дрожащий.
- Д’Антраг! - вскричал он таким тоном, как будто хотел сказать: "Спасайтесь!"
- Отец мой! - сказала молодая девушка, прижимаясь к королю, вместо того чтобы бежать.
Но Генрих высвободился от нее и сказал:
- О! о! зачем он приехал сюда?
- Он спрашивает дочь; он знает, что она здесь. Он раздражен.
- Мне изменили, - вскричала Анриэтта, - но король защитит меня!
- Я? - пролепетал Генрих, вздрогнув от испуга.
- Король властелин, - продолжала высокомерная девушка, - он сумеет меня защитить.
- Король никогда не вмешивается в права родительской власти, - возразил Генрих, - спрячьтесь, по крайней мере.
Анриэтта не шевелилась, она как будто вызывала грозу.
- Эти люди хотят огласки, - шепнул Генрих флорентийцу.
- Как мне убежать, государь? - сказала опять Анриэтта, видя, что добыча ускользает от нее. - Не оставляйте меня гневу моего отца.
- Перед испанцами я остался бы, но перед отцом - прощайте!
- Через сад, государь, - сказал Замет, указывая путь королю.
Генрих исчез. Между тем слышался голос д’Антрага в передней, и Замет одним ударом по полу приподнял перегородку, которая вдруг отделила галерею от залы. Освещение, музыка, танцующие, игроки - все исчезло как бы от прикосновения волшебницы. Анриэтта осталась одна, приведенная в отчаяние, пристыженная, на скамье, впотьмах.
- Напрасно я погубила себя, - сказала она, срывая свою маску, - я не могу сказать, что привело меня сюда.
Замет, вместо ответа, отворил дверь в обоях и указал Анриэтте на молодую женщину, бледную, с черными глазами, которой он сказал несколько слов по-итальянски. Эта женщина села возле Анриэтты, не говоря ни слова.