Тогда явился д’Антраг, растрепанный, величественный. Он остановился на пороге комнаты, приметил дочь, а когда не увидал возле нее того, кого надеялся найти, на лице его выразилось самое простодушное разочарование. Уже он раскрыл рот, чтобы закричать: "Где король?", но проблеск здравого смысла, какой-то остаток стыдливости пробился в его голову, взволнованную низким честолюбием; он только скрестил руки трагическим образом и спросил торжественно:
- Что вы здесь делаете, когда вас ищут у вашей матери?
Анриэтта не отвечала.
- Я у месье Замета принужден требовать отчета, - прибавил д’Антраг.
- Мне шестьдесят лет, - отвечал тот, - и я не могу внушить вам подозрения. Вы серьезно спрашиваете меня, зачем ваша дочь приехала сюда?
- Как же мне не спрашивать! - пролепетал отец.
- Когда так, я буду отвечать, что я решительно не знал о присутствии вашей дочери. Мои гости приехали в масках, а дочь ваша не находилась в числе приглашенных мной гостей, и я не знал бы об этом, если б она не сняла маску.
- Для чего она приехала сюда?
- Спросите ее саму. Но это излишний труд, когда вы видите возле нее Элеонору.
- Это эта Элеонора?
- Знаменитая итальянка, ворожея, которая предсказывает будущее всем придворным дамам.
Элеонора холодно раскладывала на столе засаленные карты и своими смелыми глазами как будто возбуждала мужество и жизнь на бледных чертах Анриэтты. Та воспользовалась этим предлогом; она была спасена.
- В самом деле, - пролепетала она, - я желала иметь мой гороскоп.
Д’Антраг также удовольствовался этим предлогом.
- Для того чтобы удовлетворить такую невинную прихоть, - сказал он, смотря вокруг с подавленным вздохом, - вы не должны были бояться предупредить вашего отца. Я не лишил бы вас этого гороскопа.
- Это было бы жаль, - сказал Замет, указывая на карты, разложенные хитрой итальянкой, - потому что он предсказывает вашей дочери удивительное счастье.
- Какое?
- Этот господин спрашивает, какое счастье предназначено его дочери? - сказал Замет Элеоноре.
- Корона! - сказала итальянка, бесстрастная, как сивилла.
После этого магического слова она ушла в потаенную дверь; д’Антраг увел дочь, говоря ей шепотом:
- Признайтесь, по крайней мере, что король был здесь и говорил с вами.
- Может быть, король клал корону на мою голову, - возразила Анриэтта с глухим бешенством, с иронией, - но добродетель и семейная мораль ворвались сюда, и корона упала на пол.
- Я тебе объясню, как я был принужден сделать эту огласку, - сказал с отчаянием придворный.
Они исчезли. Между тем Замет бежал отыскивать короля, которого он предполагал застать в саду, ожидающего, пока ему отворят маленькую дверь. Но за этой дверью караулил человек, присутствие которого испугало Замета. Капиталист поспешил воротиться, чтобы расспросить слуг и найти следы Генриха Четвертого.
Король, взволнованный возможностью огласки и совершенно охладевший к такой победе, добежал до самой темной аллеи сада. Он очутился перед разрушенной стеной, пролом которой казался обширным отверстием, ведущим к свободе. Он, сам того не зная, находился у соседа. Едва сделал он шагов двадцать, как был остановлен Эсперансом, который загородил ему дорогу. Король был замаскирован. Эсперанс, видя человека, не отвечавшего на вопросы и старавшегося бежать, спросил, по какому праву к нему входят в маске, как разбойник, и грозил позвать на помощь. Луна вышла из-за облаков и осветила лицо Эсперанса; король вскрикнул от удивления.
- Боже мой! - сказал он. - Мне кажется, я вас знаю. - Он сорвал свою маску.
- Король! - прошептал Эсперанс, остолбенев.
- Да, король, который бежит со всех ног и не хочет, чтобы его видели. Есть у вас безопасный выход?
- Есть, государь, - отвечал Эсперанс, - если бы мне пришлось даже сломать все стены.
- Благодарю. Куда надо идти?
- Пожалуйте за мной.
Они дошли до огромного двора, освещенного лунным сиянием.
- Я только возьму шпагу, - сказал Эсперанс, - и сейчас приду к вашему величеству.
Генрих остановил молодого человека.
- Не следуйте за мной, - сказал он, - ваше уважение заставит меня узнать. Не сохраняйте и таинственности. Прикажите только, чтобы мне отворили дверь. Вот и все.
- Я повинуюсь. Но какая неосторожность! Выходить одному и подвергаться кинжалам… Ах, государь! А люди, которые вас любят!
- О! пусть они не знают моего сегодняшнего сумасбродства, - сказал король, вздыхая, - вот все, чего я желаю.
- Не я буду говорить, - отвечал Эсперанс, поклонившись. Король протянул ему руку с благородной и дружеской улыбкой.
- Благодарю, - сказал он, - и прощайте.
- Отворите ворота! - закричал кучер, возвращавшийся с пустой каретой.
Король быстро прошел двор, стараясь закрыть свое лицо. Ворота отворились, он пролетел их стрелою, но в окно павильона его узнали.
- Это он! - сказала маркиза, сжимая руку своей спутницы, которая вела ее к носилкам. - Грациенна, отец мой справедливо проклял меня, и вот мой бедный ребенок - сирота!
Глава 38
НЕЖНЫЕ И ПРОНЗЕННЫЕ СЕРДЦА
Король благополучно дошел до Лувра и на другой день, после крепкого сна под королевским балдахином, встал, по обыкновению, при свечах, чтобы исполнить свой ежедневный и огромный труд преображения.
Он уже несколько раз спрашивал о Габриэль и маленьком Сезаре. Ответ был, что маркиза, уставшая от вчерашней церемонии, легла рано и спала еще крепко. Генрих потирал себе руки с улыбкой и охотно принялся за работу.
Замет также явился. Король приказал принять его, и капиталист, довольный веселым лицом короля, начал осведомляться о подробностях побега короля. Генрих со своей стороны рассказал о проломе, о счастливой встрече с молодым человеком в саду, об его угождении, об его деликатной сдержанности, когда дежурный доктор, приподняв портьеру, доложил королю, что маркизе, когда она встала, сделалось дурно и что она желает говорить с королем не теряя времени. Генрих встал растревоженный, отпустил Замета и приказал прислать к маркизе Сюлли или Крильона, ожидаемых для утренней работы, как только они придут.
Дорога была недлинная, из Лувра к отелю маркизы; ее можно пройти было по переулкам, закрытым для публики. Генрих в сопровождении двух служителей скоро был возле Габриэль.
Молодая женщина, бледная и со следами глубокого расстройства на своем очаровательном лице, ждала короля на левых ступенях. Грациенна и горничные в нескольких шагах находились тут, как бы, для того чтобы поддержать госпожу, которая шаталась подобно тростнику в бурю. Король подбежал, увидал этот омраченный лоб, эти глаза, обведенные синими кругами, и тотчас, схватив за руку Габриэль, отвел ее в комнату с трогательной заботливостью.
- Ждать меня таким образом на холоде, стоя, когда вы страдаете!
Она почтительно поклонилась.
- Пожалуйста, поменьше уважения ко мне, моя Габриэль, и побольше внимания к вам, - прибавил он, - вы страдаете?
Она знаком отпустила Грациенну и горничных.
- Да, государь, я страдаю, но не это занимает меня всего более. Я отправилась бы в Лувр сегодня, если бы мои слабые ноги могли донести меня; но, - прибавила она с бледной улыбкой, - они отказались от этой услуги.
- Вот я у вас, моя обожаемая красавица; что вы хотите мне сказать? О, мы скоро воротим вам здоровье! Счастье и здоровье не расстаются.
- Вот почему я больна, государь, - сказала Габриэль, - позвольте мне сесть; приблизьтесь и выслушайте меня не прерывая; я дурная ораторша, а моя бедная голова очень расстроена.
Сказав эти слова, она села, с усилием сдерживая слезы. Это предисловие смутило короля. Он протянул руки, чтобы прижать к сердцу свою огорченную возлюбленную, она тихо оттолкнула эти руки своей ледяной рукой.
- Боже мой, что случилось, Габриэль? - сказал Генрих, сам побледнев.
- Государь, я имела счастье узнать вас, когда вы боролись еще для поддержания вашей короны; вы меня удостоили вашим вниманием, вы мне внушили нежную привязанность, которую в то время мои ожесточенные враги не могли считать смешанной с честолюбием. Тогда вы разделяли ваши минуты между войной и этой любовью, которой я гордилась, и я царствовала над вами, я могу это сказать, и я могла сделать вас несчастным, отказавшись вам принадлежать.
- Это действительно было бы несчастьем моей жизни. Но вы были добры и благородны; ваше слово, свободно данное, вы мужественно сдержали.
- Не правда ли? Я перенесла упреки, гнев, ненависть моего отца. Я допустила покрыть презрением человека, имя которого носила, сделать смешным. Наконец, я записала имя д’Эстре между теми, которых народ не произносит никогда без оскорбительной улыбки.
- Милая моя, вы стоите выше оскорбления.
- Бесполезно утешать меня, государь. Я решилась покориться всем этим несчастьям. Быть другом, поверенной моего короля, смягчать его горести, его страдания моей улыбкой, моим постоянным старанием нравиться ему, делать добро в ответ на зло, делаемое мне - вот какова была роль, которую я себе начертала с непоколебимой волей не изменять ей.
- Но к чему все эти речи, Габриэль?
- Позвольте мне похвалить себя немножко, - продолжала молодая женщина, лоб которой прояснился. - За меня никто не заступится, кроме меня самой.
- Я вас не понимаю.