- Ну, если только в этом состоит весь вред, который вы делаете кальвинистам, я согласен.
- Злые языки не скажут, - прибавил Майенн, обмахиваясь платком, потому что король водил его большими шагами по солнцу, и с него струился пот, - что я поступил как эгоист.
- Нет, кузен, - сказал Генрих, лукаво смотря на запыхавшегося толстяка, но ускоряя шаги, - римско-католическая религия будет довольна вами. Это все ваши условия?
- Позволите ли вы, - сказал Майенн, - поговорить немного и обо мне теперь, когда я обеспечил спокойствие других.
- Говорите, герцог, говорите о себе.
- Государь, вот щекотливый пункт. Я очень компрометировал свое состояние в этой войне.
- Я думаю, - сказал Генрих. - Но ведь города, которые вы занимали, платили вам контрибуцию… мои города.
- О государь! Самую безделицу, между тем как я и мои приверженцы разорялись.
- Бедный кузен!
- Ваше величество дорого мне стоили, - прибавил лотарингец со вздохом уныния и утомления.
Король все ускорял шаги, поднимаясь на пригорки и шагая по долинам, как настоящий беарнский охотник.
- Сколько могли вы истратить таким образом? - спросил Генрих, который чуял итог, соразмерный со вздохами де Майенна, и остановился на минуту, чтобы послушать этот итог.
Герцог вместо ответа громко сказал:
- Уф!
"Если я дам ему обдумать, - подумал Генрих, - он удвоит сумму".
И он пошел вперед, прежде чем герцог успел перевести дух.
- Государь, ваше величество испугаетесь, если я вам скажу настоящую цифру, и я сам никогда не осмелюсь просить короля войти в мои сумасбродства. Только считая оружие, боевые припасы и жалованье войск, больше миллиона.
- О! о! - сказал король, нахмурив брови.
- А на договоры и разные потери еще миллион.
- Кузен…
- На суммы, отнятые вашими победоносными войсками, на контрибуции, собранные с моих владений, на конфискации еще миллион, по крайней мере.
- Вы были богаче меня, кузен, если потеряли все это, - сказал король несколько сухо, - потому что если бы мне пришлось выплатить подобную сумму, я сделался бы банкротом.
Лотарингец увидал, что он зашел слишком далеко.
- Государь, - сказал он, - сохрани Бог, чтобы я заставил ваше величество поплатиться за ошибки, сделанные мной! Платит побежденный, а не победитель.
- Здесь нет ни того, ни другого, - отвечал Генрих с кротостью, - мы друзья.
И он опять быстро зашагал.
- Ну, если мы друзья, - сказал герцог, покраснев как мак и с трудом ворочая своим пересохшим языком, - сделайте мне одолжение, остановитесь на минуту, потому что я задохнусь, если вы не сжалитесь надо мной.
- Бедный кузен! - сказал Генрих, смеясь. - Вот мое единственное мщение вам. Остановим наши ноги и наши счеты. Вот прекрасная дерновая скамья; заметьте, что я увел вас на сто шагов от замка, где в погребах герцогини находится в избили это арбоасское вино, которое вы так любите. Чтобы нам кончить, скажите, какая сумма вам нужна?
- Тремястами тысячами экю, государь, я заплачу самое главное; но если бы было триста пятьдесят…
- Мы прибавим пятьдесят тысяч, кузен.
- Ну, это все, государь, - сказал герцог с радостью.
- Дайте мне руку, Майенн, кончено.
Герцог отер себе лицо, как человек, спасенный от смерти. Генрих послал за дворецким, чтобы герцог освежился. В это время подошли придворные и вместе с ними герцогиня де Бофор. Майенн встал, чтобы приветствовать прекрасную хозяйку. Габриэль была ослепительна счастьем и красотой.
- Вы видите, герцогиня, - сказал король, - что если бы мои ссоры с де Майенном могли решаться бегом, как на олимпийских играх, я побеждал бы его каждый раз…
- И положили бы в могилу, - прибавил герцог, - если бы король не сжалился надо мной, я умер бы сейчас.
- Но уж и вы также не приготовляетесь ли на бег, герцогиня? - продолжал король. - На вас амазонка.
- Государь, я дала обещание быть у обедни, если Господь позволит вам примириться с герцогом, и приготовляюсь исполнить обещание.
- Уж не собираетесь ли вы в церковь Святого Иакова Компостельского? - спросил король.
- Я собираюсь в Безон, государь, и воспользуюсь соседством, чтобы съездить в буживальский дом моего отца.
- В Безон? Это правда, я забыл, - прошептал король, задумавшись.
- В Безон! Это, кажется, знаменитый монастырь? - спросил герцог.
- Женевьевцев, да, кузен, - отвечал Генрих выразительно. - В этом монастыре живет тот монах, которого герцогиня назвала вам вчера.
- Мой советник, герцог, первый виновник нашего настоящего спокойствия.
- Кажется, брат Робер?
- Да, герцог.
- Ну, продолжайте ваши приготовления, герцогиня. Может быть, мы поедем вместе в ту сторону.
Удивленная Габриэль хотела расспросить. Король сделал ей знак, который она поняла и прошла дальше, чтобы оставить Генриха с Майенном.
- Кузен, - начал король после краткого молчания, - мы думали сейчас, что кончены наши дела. Ну, нет, они еще не кончены, потому что мне остается, если не предложить вам условие, то, по крайней мере, просьбу… Успокойтесь, это деликатность, которая, я надеюсь, не будет значить ничего для такого благородного человека, как вы.
- Я слушаю вас с величайшим вниманием, государь. Это насчет чего?
- Насчет брата Робера.
- Я его не знаю, государь.
- Это правда; но он, кажется, вас знает. Я должен начать несколько выше. Вы меня слушаете, не правда ли, любезный кузен?
"Что он хочет мне сказать?" - подумал Майенн, удивленный серьезным видом короля после такой дружеской фамильярности.
Генрих, потирая лоб рукой, казался погружен в озабоченность, как приличнее приступить к делу. Де Майенн ждал первых слов, не без некоторого беспокойства.
- Вы мне обещаете исполнить все, о чем я вас попрошу, кузен? - сказал король.
- Если это зависит от меня, государь, обещаю.
- Это так же легко, как вырвать эту сорную траву, герцог. Да, вы вырвите это дурное воспоминание из сердца одного человека… Но я начинаю.
Майенн был как на иголках.
- Кузен, у меня был когда-то добрый друг, храбрый дворянин, служивший также моему брату, покойному королю Генриху Третьему. Добрый друг, достойный и превосходный гасконский дворянин…
- Как его звали? - спросил герцог.
- Я не совсем припоминаю в эту минуту его имя, - сказал король с легким замешательством, - я его вспомню после и вы так же, может быть. Этот гасконец не был счастлив; вначале его карьеры с ним случилось ужасное несчастье.
- А!
- Судите сами, кузен. У бедного дворянина была где-то в Париже, на углу улицы Нойе, кажется, молодая и очаровательная любовница. В одну ночь, когда он отправился к ней, один принц, ревновавший к нему, велел окружить дом, схватить любовника и так сильно отколотить его палками, что несчастный выскочил в окно и спрыгнул с балкона на улицу, рискуя убиться. Оскорбление было из таких, которые благородный человек не забывает, и принц, сделавший это…
- Государь, - перебил де Майенн, на лице которого яркий румянец сменился чрезвычайной бледностью, - поступок этого принца был низок, и он не раз просил прощения у Бога тем смиреннее, что бедный и оскорблявший его простил и, говорят, умер самым жалким образом.
- Вы знаете, о ком я говорю, кузен, я это вижу по вашему волнению.
- Да, государь, я знаю гасконца и знаю принца. Бедный Шико, зачем ты не можешь теперь простить Майенну!
- Его звали Шико, вы правы. Отойдемте в сторону, кузен; я боюсь, что нас услышат; пойдемте, я докончу мой рассказ; в вашей горести, по вашему раскаянию, я предчувствую, что мы легко согласимся с вами.
- Собеседники исчезли в четверть часа под деревьями, а когда они воротились, в лице де Майенна виднелись следы глубокого расстройства, Лицо короля сияло радостью, и придворные, всегда внимательные, могли только уловить эти слова де Майенна:
- Ваше величество останетесь довольны.
Генрих дружески пожал ему руку.
- Ну, господа, - сказал он громко, - мы поедем в Безон, чтобы повиноваться герцогине. Она дала обет, мы поможем ей исполнить его; а так как мой кузен де Майенн поедет с нами, мы сделаем очаровательную поездку в эту прекрасную погоду в любезном обществе герцогини.
Весь двор уехал из Монсо и ночевал в Сен-Дени, куда приехали поздно. На другой день после завтрака эта блестящая труппа отправилась опять в путь, увеличившись еще приглашенными дворянами и дамами.
Король запретил Габриэль предупреждать женевьевцев. Двор остановился перед монастырем в ту минуту, когда колокол звал монахов к вечерне. Удивление общины было велико. Уже король и придворные вошли в капеллу, и Габриэль искала глазами брата Робера, которого один из слуг пошел звать в сад, двое других слуг прикатили кресло дом Модеста к первому месту на клиросе.
Брат Робер пришел, не зная ничего, кроме того, что король приехал в монастырь, и уже направлялся к Габриэль, которую можно было узнать скорее всех по шелковому зеленому платью и богатым кружевам у корсажа, когда вдруг он остановился, как будто его ноги прилипли к плитам.
Его проницательные глаза, должно быть, встретили какое-нибудь странное препятствие, потому что страшная бледность мало-помалу разлилась по его лицу. Из его расширенных ноздрей точно испарялся горячий пар, а капюшон, откинутый назад этим непредвиденным потрясением, обнаруживал лицо, оживленное грозным выражением. Все это пламя прилило из его сердца к голове и брызнуло из зрачков. Брат Робер смотрел таким образом на Майенна и как будто хотел уничтожить его этой вспышкой одной секунды.