Герцог, сам удивленный, тщетно старался выдержать этот взгляд. Может быть, он узнал бы, если б король не сделал ему таинственные знаки. Майенн отвернулся и как будто с любопытством смотрел на архитектуру капеллы. Капюшон женевьевца упал на глаза и закрыл все, гнев и пламя.
Между тем Габриэль, стоя на коленах, набожно молилась; король молился также, склонив голову. Около них двор подражал этой набожности, и слышался только голос двух монахов, которые попеременно пели псалмы. Служба скоро кончилась и монахи приготовлялись выйти из капеллы.
Но король стал у двери; герцог поместился возле него и задумчиво и робко искал украдкой неуловимый взгляд брата Робера, все стоящего на коленях возле столба, хотя все уже встали в конце службы. Присутствующие смутно слышали приближение какой-то торжественной сцены.
- Я горячо молился, - сказал король громким голосом, - чтобы поблагодарить Бога за милость, которую он излил на это королевство. Я молился за моих подданных, за моих друзей; а вы, герцог?
- Я, государь, - отвечал де Майенн, - я молился за моих врагов, которые многочисленны и неприязнь которых мне хотелось бы уничтожить. Да, господа, - прибавил он, - в ту минуту, когда покровительство величайшего короля на свете делает меня непобедимым, в тот день, когда я был прощен, хотелось бы мне, чтобы совесть моя очистилась прощением тех, кого я оскорбил в моей продолжительной жизни, исполненной гордости и насилия.
Придворные переглянулись с удивлением. Король молчал и опустил глаза, чтобы избегнуть удивленного взгляда Габриэль. Дом Модест вытаращил глаза по направлению того угла, где стоял на коленях брат Робер.
Женевьевец, стоявший на коленях, без сомнения, не слыхал этих слов, потому что после машинального движения продолжал свою безмолвную молитву, склонившись до земли.
- Господа! - продолжал Майенн, делая шаг в ту сторону. - Многие из вас понимают, что я делаю намек на злые поступки моей жизни. Возмущение против государя принадлежит к их числу, но пусть он позволит мне сказать, что как ни велик этот проступок, не за него я упрекаю себя больше всего. Король был силен и защищался до того, что стал победителем, тогда я был мятежный, но не низкий человек. Но не раз я был сильнее врагов менее знаменитых, которых уничтожал моим могуществом. У них-то я хочу просить прощения.
Глубокая тишина сдерживала даже дыхание всех присутствующих. Женевьевец медленно приподнял свое закрытое лицо, касавшееся земли. Глаза толстого приора сверкнули проблеском ума.
- Между этими несчастными, которых я притеснял, - продолжал Майенн, - есть один, которого я хотел был найти здесь, у подножия алтаря, перед лицом Господа, в присутствии короля. Это был честный и храбрый дворянин, который заслуживал все мое уважение. Я низко оскорбил его. Однако он был лучше меня. Он умер, говорят, проклиная меня.
Женевьевец, выпрямив высокий стан, вдруг приподнялся и прислонился к столбу; капюшон все закрывал ему голову.
- Да, он умер, - продолжал герцог, мало-помалу приближаясь к женевьевцу. - И если бы Богу было угодно воскресить его, потому что для Бога нет ничего невозможного, я смиренно преклонился бы перед этим дворянином, как преклоняюсь перед этим монахом. Я просил бы у него прощения в оскорблении, столько же несправедливом, сколько жестоком, и подал бы ему, как подаю этому брату, трость, которую я держу в руке, и сказал бы ему: "Я оскорбил вас, Шико, отмстите мне и возвратите вашу честь. Я удовлетворяю вас".
Сказав эти слова, Майенн протянул трепещущую руку и подал свою трость брату Роберу. Тот, когда имя Шико поразило его слуг, вдруг открыл свое лицо; его жадные, блестящие глаза смотрели с радостью, походившую на восторг, и на герцога, и на собрание, и на короля, и на Габриэль, которые все были глубоко взволнованы этими словами, которым звание того, кто произносил их, придавало столько торжественности.
Майенн потупил голову. Голова брата Робера возвышалась над ним несколько времени с невыразимой гордостью. Потом женевьевец, трепеща, прислонился к столбу, закрыв руками глаза, из которых брызнули крупные слезы на его исхудалые пальцы. Дом Модест поднял руки к небу и впал в свое оцепенение.
Майенн медленно удалился; двор ждал короля, чтобы удалиться в свою очередь, но король сделал знак, что он не хочет, чтобы его ждали, и остался в капелле, откуда ушли все мало-помалу за Габриэль и герцогом.
Оставшись один с братом Робером, который казался статуей на каменной колонне, король взял его за руку и сказал растроганным голосом:
- Ну, нашел ли я друга? Все ли будешь ты называться для меня братом Робером?
Женевьевец зарыдал и упал к ногам короля, прошептав с усилием:
- Меня зовут Шико и я благодарю моего короля: он заплатил мне все свои долги.
Генрих поднял его, обнял и поспешно вышел из капеллы, чтобы не возбудить любопытства. Тогда Шико побежал к дом Модесту и вскричал, в порыве безумной радости:
- Теперь будь счастлив и ты, будь свободен!.. Говори!..
- О, спасибо! - отвечал приор, отдуваясь как тюлень.
Глава 67
ОПАСНОСТИ РЕВНОСТИ
Между тем среди всеобщей радости, когда все французские сердца вкушали в первый раз после стольких лет сладость мира и согласия и когда воины посылали последние выстрелы в испанскую партию, погибавшую во Франции, а Сюлли в главе организаторов открывал все источники кредита и богатства, один человек в этой счастливой стране остался несчастным.
Это был Эсперанс, которому новое счастье принесло только горести и опасения. Возвышение Габриэль как будто сделало между ними еще больше расстояния; опасности увеличивались; около фаворитки ожесточалась ненависть, смертельная зависть. Притом не было ли уже довольно трудно приблизиться к Габриэль без унижения почестей, которые делали ее дом еще менее доступным, чем прежде?
Притом, размышляя - а бедный Эсперанс размышлял - он спрашивал себя: какую пользу он извлек из своей деликатной любви? Мужчина отдает свое сердце, всю свою жизнь, уничтожает себя для единственной мысли, оставляет все - веселых друзей, сумасбродную любовь, теряет все спокойствие, славу и богатство, чтобы всегда быть готовы повиноваться неприметному знаку, невидимой прихоти любимой женщины, и что же выходит из этого? Мирные радости совести наконец истощаются. Молодость заговорит, она красноречиво переводит пылкие вдохновения, пожирающую потребность.
Таково было часто отчаяние Эсперанса, когда он слышал около себя шум молодости и жизни. Со своим великодушным умом, со своей нежной душой, он не обвинял своей кроткой любовницы, но обвинял судьбу, которая не допускает никогда, чтобы человек был совершенно счастлив.
Особенно во время продолжительных прогулок в полях и лесах, когда настает вечер, когда цветы смешиваются с листьями в обширном пространстве перспектив, когда все дышит благоуханием, тишиной и таинственностью, когда во всей природе поднимается гармоническое дыхание, которое говорит всем существам: отдыхайте и любите, тогда-то Эсперанс возвращался унылый, усталый от обманов и одиночества своей жизни. Что значит великолепный пир, где человек пьет один? Что значит лошадь, на которой он ездит всегда один, когда было бы так приятно скакать вдвоем в аллеях, устланных травой и мхом, пить золотистое вино из одного бокала и слышать на мягком ковре шелест легких шагов любимой женщины?
Эсперанс не был счастлив; он не имел даже этого пошлого утешения - жаловаться поверенному. Слишком много опасностей угрожало Габриэль, для того чтобы любовник мог вверить кому-нибудь тайну, от которой зависели честь и жизнь его любовницы. Поэтому он проводил жалкие часы, говоря ложь даже Понти, которого беспечный эгоизм увлекал в другие места, даже Крильону, более проницательному может быть, но также и строгому. Эсперанс, живший по соседству с Заметом, под надзором Элеоноры, соединившейся с Антрагами, не имел ни одного свободного движения и чувствовал приближение минуты, когда его враги, вместе с врагами Габриэль, приготовив во мраке оружие, которое им было нужно, перейдут из выжидательного к наступательному положению, так что ему невозможно будет избегнуть ни одного из их ударов.
Это было жестоким испытанием для этого характера, смелого в своем спокойствии, для этой прямой и непреклонной натуры, которую Господь создал, для того чтобы идти беззаботно к цели, благодаря всемогущей силе ее мускулов и твердости души. Но что делать? Один Эсперанс все разбил бы вокруг себя; интриги и заговоры Анриэтты были бы для руки его смешной сетью паутины, но Эсперанса держали посредством Габриэль; он это чувствовал и приходил в отчаяние.
"В целой Франции есть только одна женщина, - часто думал он, - любовь которой могла бы меня парализовать до такой степени, и именно эту женщину выбрал я. Но, слава богу, я люблю с мужеством и буду охранять ее, сколько могу. Что я говорю о моем мужестве? Если б я имел его, я уехал бы уже, не говоря ничего Габриэль, и она освободилась бы от всех опасностей и горестей, какие навлекает на нее моя любовь".
Потом он размышлял, что без него Габриэль, может быть, уже погибла бы, что Анриэтта д’Антраг, поддерживаемая завистниками, успела бы свергнуть фаворитку. Он любил повторять себе, что его присутствие возле Габриэль необходимо, что если бы не страх, который он внушал Анриэтте, если бы не беспрерывные угрозы запиской, это чудовище, эта убийца Урбена и ла Раме уже укусила бы в сердце кроткую Габриэль.
- Да, - говорил он с энергией, - я буду сражаться с тобой до самой смерти, ядовитая сирена; да, я защищу от тебя лучшую из женщин. Горе тебе, если ты поднимешь голову! Горе тебе, если я услышу свист твоего ядовитого языка! потому что мало-помалу сострадание угасло в моей душе, и я раздавлю тебя ногой.