- Ормазд ничего не дал мне в награду за служение. Не верю я в него. И в курганных богов не верю. Мой род угасает, пастухи режут мои стада хуже волков, мои витязи бросили меня в тяжкое время и лесной народ, который служил нам много колен, теперь требует у нас земли и воды! Где же ваши боги?
- Ормазд послал тебе могучего зятя и мудрого племянника, - произнес Салм. - Твоя сестра вышла замуж за грифона и родила барса.
- Ты складно умеешь говорить, - смягчился Хушан. - Хороший ли из тебя сказитель?
- Я знаю множество песен, сказок и забавных историй, - Салм говорил быстро, умело подражая горскому выговору. Он заливал в уши князя самый сладкий из ядов и пускал в ход самые тонкие чары природу которых Ашпокай так и не смог понять.
Но чары эти действовали, и очень хорошо.
- Заходите с нами в шатер, - говорил Хушан. - Выпейте кислого молока. Лесной народ прислал мне в подарок мед, а он бьет в голову куда сильней молочного пойла.
Воздрух в шатре был хмельным и кислым. Ашпокай никогда не пил так много араки. Его скоро развезло, и он испугался, что станет похож на того спящего-наяву, что пытался схватить его за ногу. Кто-то снова и снова подносил ему плошку или флягу, и ум его быстро заволокло дымкой. Он краем глаза видел хунну, которые тыкали в него пальцем и смеялись. "Неужели я так пьян? Хунну враги… Я пью и ем рядом с ними…". Но тут же он вспомнил вчерашнее наставление Салма: "Там будут они… эти псы. Смири время свой гнев на. Не показывай свою ненависть. Мы гости и они гости, мы разбойники, нам до хунну дела нет. И не смотри Харге в глаза".
Когда Ашпокай с трудом отодвинул полог шатра, он увидел звездное уже небо, караванщиков, молодых волков, горцев возле огней - все уже были пьяны. Над красным жаром, над распаренными, взволнованными лицами разносилась новая песня Соши:
- Тиштр, звезда пастуха,
Над моей стоянкой не горит.
Третий год луга родят соль.
Правда ли, что есть лучше края?
Ашпокай глянул дальше, в сумерак, и увидел как в этой темноте в стороне от шатров… отвратительное что-то шевелилоись, урчало, скулило. Торопливо двигались мощные челюсти, шершавые языки елозили по костям, кости трещали и лопались, - на миг Ашпокая даже захватила эта едва различимая возня. Он вздрогнул, когда над самым его ухом раздался голос Салма:
- Посмотри, какую мерзость завел князь в своем стойбище.
Они оторвались от еды и уставили свои кровавые рыла на свет. Издали их можно было принять за собак, но то были не собаки.
Свора… стая….
- Так это же… - произнес Ашпокай, не веря своей догадке. Он был уже трезв от этого зрелища.
- Да. Это они. Ты все правильно понял… - Салм шумно высморкался, и сплюнул, словно пытался со слизью выгнать из глотки еще что-то еще более гадкое. - Ты смотри… жеребенка жрут.
"Отчего не слышно лошадей? Почему так тихо?" - думал Ашпокай. Оборотни тем временем опять принялись за дело, и действительно в ночной пустоте слышалась только мерная работа их челюстей. Лошади молчали.
День шел за днем, молодые волки мало-помалу привыкли ко всему в стойбище - и к вечному разгулу, и к близости хунну, и даже к рыщущим по округе перевертышам. Пес Салма между тем уже в первую же ночь придушил одного из оборотней, и тех пор они стали реже подходить к стойбищу.
Странное беспокойство не оставляло Ашпокая - с каждым днем, прожитым в стойбище, оно нарастало, жгло то в животе, то под лопаткой, иногда юношу лихорадило, он спал с лица и стал молчалив. Наяву он не видел объяснения своему беспокойству, только во сне оно обретало какие-то смутные очертания: он видел скалу или ледяную глыбу, вершиной достигающую небесных огней. Глыба эта раскалывалась изнутри и из нее на равнину рвался поток мутной холодной воды. Сон этот снился все чаще, Ашпокай вскакивал в поту, с криком, стоном, и долго еще вглядывался в пустоту, пытаясь успокоить сердце.
"Если это та сила, что вела прежде Михру, я понимаю, почему он от нее отказался", - говорил себе Ашпокай. Он по-прежнему не рассказывал свои сны никому, зная, что их следует оставлять в тайне.
Скоро началась служба - такая же дикая, как и все в этой горной стране: люди Хушана обходили долины дозором, наведывались в каждую стоянку, в каждое кочевье. Они отнимали последнее у пастухов, и старики, оставляя семьи, поднимались на горные пики - умирать. "Так сгинул когда-то Инисмей" - думал Ашпокай, глядя на одинокие огни, мерцавшие на дальних склонах. В первую ночь старики всегда жгли огонь и напоследок молились своим чумазым, голодным богам.
Много мехов было у Хушана, много меди и кости- все было украдено, отнято, выпотрошено. Много коней томилось в его стане - княжьи люди отобрали их у пастухов, оставив только костлявых кобылиц.
Молодые волки почти никогда не видели хунну. Они жили далеко за валом, в своих шатрах. Хушан говорил, что еще не решил с ними всего, но уже очень скоро с хунну будет заключен прочный мир, на много колен вперед.
Вскоре прибыло трое знатных таежников - тех, что требовали у Хушана земли и воды. Странные это были люди - у них были смуглые скуластые лица и чуть раскосые глаза. Бород и усов таежники не имели вовсе, их волосы были прибраны иначе, чем у сородичей Ашпокая - в тонкие косицы они вплетали морские раковины и бисер.
Лесной народ жил по ту сторону гор в черной тайге, где как рассказывали старики, обитают только призраки да древние звери, которых нет больше нигде на земле. Прячутся эти звери в самой густой чаще, и становятся камнем, если упадет на них взгляд человека или бога.
Ашпокай старался не глазеть на лесных людей, лишь изредка поглядывал в их сторону, по-детски прикрыв лицо рукавом. В их гордых и спокойных лицах было что-то неподвижно-хищное. Умелыми войнами были таежники - они вели свой род от медведей.
Салму таежники не нравились.
- Они живут в краю, в котором негоже жить человеку, - говорил он. - Не иначе как Ариман принял их под свое крыло.
Молодые волки скоро подружились с босоногими мальчишками, жившими в стойбище. Было среди них немало сирот, все происходили из бедных родов, и к князю на службу подались, надеясь на лучшую жизнь. Но князь обходился с ними дурно - плохо кормил, спать заставлял на земле, а если ленились - бил плеткой. Мальчишки смотрели за лошадьми, выгоняли их на голые пастбища в дальнем конце ущелья, где было тесно княжьим табунам. Атья часто уезжал за ними следом и помогал управляться с тучными табунами, и за это мальчишки подружились с ним особо. Этот Атья легче всех заводил друзей.
Ашпокай все не мог понять - стар или молод князь Хушан. Иногда на его лице проявлялись морщины, кожа становилась желтой и сморщенной и он был стар, как всякий человек в момент смерти, а иногда на щеках его появлялся румянец, на губах играла улыбка дурного мальчишки. Но глаза его всегда были пусты, в них ничего не было, кроме застарелой скуки и какого-то неведомого голода. Наконец, от кого-то из всадников, Ашпокай узнал, что князю чуть больше сорока - в горном племени принято было считать прожитые годы.
Когда Салм пел поэмы о героях или о любви, Хушан клевал носом и зевал. Когда же Салм рассказывал грубые и похабные истории, князь хохотал, бил себя ладонями по тугому животу. Но больше всего Хушана забавляло, когда Салм забывал слова или путал строки. Тогда он не смеялся вслух, а только молча точил бактрийца злорадным взглядом, смакуя его унижение.
Одно утешало Ашпокая - молодой бивересп Вэрагна никогда не участвовал в набегах, он не пил с дядей кумыс, не бывал на охоте, не слушал песен, не смотрел на борьбу. Ему, видно, не нравилась гнусность, что развел у себя Хушан, но перечить дяде он не смел.
Он с первых дней сдружился с Сошей - из-за изувеченной своей руки он не мог ходить в дозор и целыми днями услаждал князей пением. Плачи и сказки, что он сочинял, князьям нравились, пару раз Ашпокай видел, как Вэрагна говорит о чем-то с Сошей, и обычно угрюмое, желтое лицо молодого калеки прояснялось, глаза блестели новой жизнью. "В этом Вэрагне живет сила, не меньшая той что во мне, - думал Ашпокай - он, кажется тоже Соруш, но с другим лицом".
Князь Хушан тоже слушал, как Соша поет - не так как Салма - странно, жадно, и не столько слушал даже, сколько смотрел, неподвижно, мертвенно. Он никогда не заставлял Сошу петь, но когда слышал его голос, то замирал как степная гадюка, исчезал весь, оставался только взгляд, и он смотрел, смотрел…
- У колдуна я просил три дня жизни,
Прогнал меня он прочь
У курганного бога просил я два дня
Не ответил бог.
О дне молил я богиню,
Отвернулась она…
Князь ты или холоп,
На земле простерся,
Иль в золото одет,
Дням твоим идет счет,
Твой известен удел…
Иногда вместе с князьями сидел и меднорожий Харга. Он глядел все больше на черные обрубки, что остались у Соши на месте пальцев.
Однажды Ашпокай увидел, как Хушан запустил пальцы в серые волосы Соши, и юноша не шелохнулся и не оборвал песни. "Это не в первый раз" - догадался молодой волк.
Салм, когда узнал об этом, только поморщился: "В мире всегда так: мертвое тянется к живому, зовет его, шепчет пустыми устами. Гнусно это и страшно - но ты не выкорчуешь гор, не повернешь реки вспять… И с этим ты ничего не поделаешь".
С того дня Ашпокай потерял сон. Сила рвалась наружу, просила выхода, и он грезил наяву - видел холодный поток, смывающий дюны и скалы, увлекающий за собой людей с их скудными пожитками. "Мы погибнем, если останемся здесь - думал он - все сгинем…".