Г л а в а VI. ЧЕРНАЯ СМЕРТЬ
Рассказывать ли, как мы работали в Мачинской волости, от ледника вниз по реке? Думаю, что нет. Четырнадцать обследованных кишлаков, до двухсот измерений черепа и конечностей… Средние: передне-задний диаметр - 189; наибольший широтный - 168; высота черепа - 159; головной указатель - 89,1; лицевая линия - 174… Не специалистам это не интересно. Специалисты - найдут точные и подробные подсчеты в моих антропологических работах начала 900-х годов - в "Трудах Антропологического отдела Моск. общ. люб. естествознания", "Русском Антропологическом Журнале" и др. и немецком географическом издании "Globus" за те же годы.
Андижанское восстание не перебросилось сюда, хотя мачинцы - народ воинственный и при завоевании Туркестана русским войскам немало пришлось потратить крови и сил именно здесь, в Маче. И то сказать: места здесь такие, что десяток людей может остановить на переходе хоть целый корпус; движение по извилистым тропам возможно лишь в одиночку; обходы - по голым неприступным скалам - еще труднее, пожалуй, прямого прорыва под огнем. Туземцы охотно показывают места былых боев; живы еще многие участники тогдашних схваток. Но рассказы их бескрасочны и монотонны: счет голов, камней и патронов. Мы даже не записывали их.
* * *
Трудные в Маче пашни: за зиму заваливает их камнями с соседних скатов, так что не отличить осыпей от пахотного участка; русские чиновники, во всяком случае, отличить не смогли. Когда приехали в первый раз в Мачу - определять размер поземельного налога, - не нашли, по зимнему времени, пашен и освободили волость от налогов на вечные времена за бесхлебностью. А собирает Мача и рожь, и пшеницу, и ячмень в достаточном количестве; даже приторговывает зерном. Очень много также в Маче урюку: славится сушеным плодом. Но и абрикосов тоже недосмотрели приезжие: зима, деревья безлистные - не отличили чиновники урюка от арчи. Так и числится Мача с тех времен - "хронически голодной". Посмеиваются себе в бороду мачинцы и при опросах наших говорят:
"Урюк наш ты ел, пашни наши видел: что с тобою сделаешь! Только уж ты нас, пожалуйста, не подведи… Узнают чиновники…"
- Откуда им узнать - разве они наши книги читают…
Из Мачи - перевалили через южный хребет в верховья реки Ягноба. Ущелье это - для этнографа - представляет исключительный интерес, так как заселено оно особым, резко отличным от таджиков, живущих в соседних горах, племенем. Я два уже года подряд посещал Ягноб, но до самых верховьев дойти - по разным причинам - не удавалось. На этот раз мы взяли самый дальний перевал, почти что к леднику Барщевского, что выше слияния Ягноб-дарьи с ее притоком - Барзанги.
Перевал крутой, срывистый, трудный; зато какой за ним далекий простор: широкие, на версты, альпийские луга. Трава по пояс человеку. Жорж чиркает в книжке: anemona narcissiflora, Delphinium, Eutrema alpestris, geranium collinum, achillea…
- Какая, по-твоему, achillea? Millefolium?
Среди этого зеленого моря - ослепительно белые острова во все лето не стаивающих снежников. Говорят, сюда гоняют скот не только окрестные туземцы, но и каратегинцы, с бухарской стороны, из-за южного хребта. Но мы не застали ни стад, ни кочевий. Надолго задержаться мы здесь поэтому не смогли: из Мачи выехали налегке, почти без запасов. Пришлось на третий уже день повернуть вниз по Ягнобу, на знакомую по прошлым поездкам дорогу.
Дорога эта - невеселая. Сейчас же за слиянием Барзанги и Ягноба - резко смыкаются своими отвесами горы: не ущелье - трещина. И только в низовье, ближе к ущелью реки Фан, в которую впадает Ягноб, опять уширяется долина; только здесь и имеются кое-какие поля, на всем же остальном Ягнобе, кроме гороха и тута, нет никаких культур и по условиям местности быть не может. Тяжела жизнь на Ягнобе…
Жизнь тяжела, а народ веселый. Сколько уже песен вывез я с Ягноба за прошлые годы! И все почти - смешливые, скоморошные. Особенно - токфанские песни. В Токфане у меня - друзья. В прошлом году на празднике у них я пел "мошову" - гиссарским распевом. Шесть раз заставили повторять.
На этот раз - после шири верховых лугов - еще неприютнее повиделось мне ущелье. К тому ж первый кишлак, к которому вывела нас тропа, оказался пуст: должно быть, все население ушло куда-нибудь в горы на работы. Не на один день: потому что из пяти-шести сакль маленького этого кишлака на вызовы наши не откликнулся ни один детеныш или старик - значит, забрали и их. Отлучка, стало быть, многодневная, дальняя.
Поселения на Ягнобе редки. Было уже за полдень, когда мы въехали в следующий кишлак - Паср-оба. Тоже маленький: здесь всего два крупных селения - Анзоб да Токфан, последний почти у самого въезда в Фанское ущелье.
Въехали - никто не встретил. Даже собаки не лают. Гассан крикнул призывно и громко. Никто не отозвался… Куда они все подевались?..
Салла, спешившись, открыл шаткую дверь ближайшей сакли… Но не успел войти, - дикий вскрик одного из проводников-мачинцев заставил нас обернуться: он указывал камчою на каменную изгородь по краю обрыва: на ней, перегнувшись, лицом к нам, лежал труп.
Мы соскочили с седел. На трупе не видно было признаков ранений, нигде ни следа крови. Но лицо было черно, черною кровью налиты застылые зрачки, и около правого уха вздулась тяжелая большая опухоль.
- Задушен?
- Не трогай его, таксыр! Смотри, у него глаза как у шайтана.
- Второй! - крикнул Гассан от околицы. - И тоже черный!..
Этот лежал на пороге сакли: опухоли на шее нет. Зубы - веселым оскалом, словно он смеялся перед смертью навзрыд. Перевернули - из осторожности - палками: выломали из плетня.
Нет и на нем следа крови. Что за болезнь?
Перебрали все, что в Туркестане случается: и малярию, и оспу, и змеиный укус, и степную горячку, и тиф… Все не похоже. Может быть - в горах особая есть болезнь? Спросить мачинцев…
Оглянулись: ни души. Мачинцев наших и след простыл. Гассан вскинулся на лошадь, поскакал в угон, по старой дороге. Мы прошли по улочке: от сакль - тяжкий, приторный запах. И там, должно быть, трупы. Салла не дал открыть двери:
- Откроете, убегу, как мачинцы. Заперта болезнь, ну и хвала Аллаху.
Гассан через полчаса вернулся ни с чем: мачинцы - пешие, побежали по какой-нибудь боковой, недоступной для конных, тропе. Да, в сущности, зачем они нам: по Ягнобу - я и сам знаю дорогу.
Только идти ли? Два мертвых кишлака… а если и в остальных то же? Не выберешься живым из ущелья… Но и назад - не вернуться уже: мачинцы предупредят своих - и нас встретят камнями: побоятся заразы. Выбора, в сущности, нет. Надо ехать вперед, благо я знаю тропу хорошо - с завязанными глазами проеду.
Дались коням эти четыре часа! Без привала, молча одолевали мы подъем за подъемом по узкой каменистой тропинке, то спускаясь к самой воде, то, в обход скал, карабкаясь к самому гребню надвинувшегося на ущелье с севера хребта. Дважды перебрасывались через Ягноб-дарью по зыбким мостам. Людей на пути не видали. Пустыми казались в сторону от дороги, на кручи отступившие поселки; мы не сворачивали к ним, торопясь к Анзобу, главному ягнобскому селению.
Показались наконец анзобские "столы" - огромные камни на тонких колонках выветрившегося конгломерата, окаймляющие Анзоб. Над кишлаком вился дым, на улице маячили фигуры.
Обрадованный, я тронул коня рысью. Но как только нас увидели у околицы, вопль, повторенный сотней голосов, пронесся по селению: из провалов дверей опрометью выскакивали люди. Вперегон друг друга, с диким воем, они бежали на нас.
- Таксыр! - отчаянно крикнул Гассан.
Я осадил коня. Но в тот же миг лавина бежавших мужчин, женщин, детей и стариков - захлестнула и закружила нас. Десятки рук цеплялись, дрожа, за стремена, за узду, за вьюки, за конскую гриву, за мои колени. В вихре стонущих, надрывных голосов я различил лишь одно знакомое, четкое слово:
- Смерть!
Стоя на стременах, рукою, словом - я пробовал успокоить толпу. Но вой не смолкал, люди исступленно теснились к нашим коням. Безумные, "шайтаньи" глаза, далеко выступившие из орбит, напряженные, страшные, уже задернутые тем черным, смертным налетом, который видели мы на трупах Паср-оба…
Один из толпы, у самой конской шеи, разорвал бешмет, далеко вытянул руку: у подмышки я увидел ясно тугую, зловещую опухоль. И вспомнил сразу, ударом. Знаю!
Чума!..
Уже обнажались новые тела. Скрежеща зубами, обдавая знойным дыханием, налегали на колени, царапали ногтями по стременам - полу мертвецы.
- Где старшина? - Я толкнул коня, расчищая дорогу.
- Фаранги знают тайну черной смерти. Закляни нас, помоги нам, фаранги…
- К мечети! Гайда к мечети! - надрываясь, кричал Гассан. Его смуглое лицо казалось серым, глаз не узнать.
- Дайте дорогу таксыру к мечети. Где юз-баши?
- Умер, - глухо донеслось сквозь визг и плач, сквозь топот сдавившей нас толпы.
- Ну, сотского, десятского, кто есть! Дайте дорогу, говорят вам!
Саллаэддин, замотав рот концом чалмы, неожиданно и резко ударил нагайкой по головам. Людская стена рассеялась. Кони подхватили. Мы вскакали в улицу. Замелькали низкие сакли. На первом же перекрестке - два трупа, брошенные на камнях, дальше еще один, еще, еще… детский, с запрокинутой головой. У мечети - кучка стариков и старух. Одна, хромая, седые космы по ветру, бросилась к нам. Гассан сбил ее с ног конской грудью.
Околица… Сзади - причитания и вой бегущей за нами толпы. Из-за поворота уже показались первые ряды. Шатаются, падают, но бегут, тянут руки. На сердце щемящая, тупая боль.
Я сдержал коня. Наши, галопом, уже спускались к мосту.
- За мостом - по верхней тропе, прочь от воды, Гассан! Я сейчас догоню вас…
Толпа близилась. Я встал на стременах.